Главная << Моя библиотека << Книга В.В. Корчагина «Путь к перевалу»

Владимир Корчагин - Путь к перевалу

 

3. ВЕТЕР С МОРЯ

 

Аудитория опустела. В последний раз хлопнула дверь. Отшумела и замерла где-то вдали, у лестницы, лавина говора и торопливых шагов. Лаборант убрал со стола и запер в шкаф лотки с минералами и приборами. Техничка тетя Настя прикрыла чехлом эпидиаскоп и, тщательно вымыв доску, подтянула кверху полотно экрана. Учебный день закончился.

Староста одиннадцатой группы Иван Кравцов заполнил обычный рапорт посещаемости и, откинувшись на спинку стула, прислушался. Из коридора не доносилось ни звука.

— Все ушли… — Он собрал тетради, уложил их в потертую, видавшую виды планшетку и, перекинув ее через плечо, направился в деканат. Это уже вошло в привычку. Декан требовал, чтобы сведения о посещаемости представлялись каждый день. Можно было бы, конечно, занести эти сведения и завтра, в перерыве между лекциями. Так делало большинство старост факультета. Но по положению рапорт должен был сдаваться в конце дня, а Иван, прослуживший три года в армии, приучился быть аккуратным и точным даже в мелочах.

Впрочем, этому его научила не только служба. Иван рано лишился матери, оставшись с отцом и младшим братом. А так как отец, работавший машинистом на паровозе, подолгу бывал в поездках, Ванюшке с малых лет пришлось столкнуться с такими заботами, какие едва по плечу и взрослому человеку. Служба же в пограничных войсках на далекой, затерянной в горах заставе еще больше приучила его к ответственности и самодисциплине.

Таким, по крайней мере, Иван казался большинству своих однокурсников, особенно девушкам. Да так оно, пожалуй, и было. Но кто бы из ребят и девушек одиннадцатой группы мог подумать, что под внешней сдержанностью их старосты живет непроходящая тоска по дружбе и любви, которых он лишен был с ранних лет.

Именно об этом и размышлял Иван, шагая по длинному коридору, в то время как все ребята уже теснились у вешалки, торопясь побыстрее вырваться на свежий воздух. Эти ребята уважали старосту. Многие прислушивались к его замечаниям и советам. Но все это лишь в часы занятий. А прозвучал вот звонок, и никто не подумал даже подождать Ивана.

Он подошел к деканату и взялся было за ручку двери, но та неожиданно распахнулась и в коридор вышла Таня Горина.

— Таня… — Иван остановился и неловко одернул гимнастерку. Эта робкая темноглазая девушка, приехавшая из далекого волжского села и до сих пор застенчиво сторонившаяся своих однокурсников, казалась ему ближе и понятней других студенток и, хотя он сам себе в пом еще не признавался, давно уже завладела всеми его думами. Несколько раз он пытался заговорить с ней, расспросить о доме, о родных. Но та лишь смущенно отмалчивалась или отвечала двумя-тремя словами.

— Таня… — повторил Кравцов, снова одергивая гимнастерку, — ты чего это… в деканате?

Она смутилась:

— Спросить надо было об одном деле…

— Что же у тебя за дело, если не секрет?

— А это… как раз секрет. — Она попыталась проскользнуть мимо. Но Иван опять окликнул ее:

— Постой-ка, Таня! Знаешь… Пойдем, сходим в кино…

— В кино? — Брови Тани удивленно приподнялись.

— Ну да! Хорошая картина. А идти одному как-то не хочется.

— Так ты провожатых ищешь?

— Нет, не то… Я давно хотел поговорить…

Лицо Тани стало строгим:

— Нет, Иван, я не могу пойти.

— Почему?

— Как-нибудь после, может быть, скажу. А сейчас… До свидания, Иван!

Он проводил ее взглядом до лестницы. Видно, еще не умел он читать в девичьих лицах, не заметил тревожной грусти в голосе Тани и уж, конечно, не знал, да и не мог знать, что было у нее на сердце.

 

***

 

Большая полная луна выкатилась из-за туч, и высокий берег будто поплыл в туманной дымке. Черные тени протянулись от деревьев, а из-под обрыва, прямо к далекому горизонту, побежала широкая светлая дорожка.

Таня поправила косынку и глубоко, всей грудью, вдохнула вечернюю прохладу. Она любила этот зеленый косогор над самой Волгой. С него было видно далеко-далеко, и она еще девчонкой прибегала сюда, чтобы постоять над обрывом.

Далеко внизу, прямо под ногами, серебрилась широкая гладь затона. За ним виднелись большие острова, поросшие лесом. А дальше — главное русло Волги, по которому проплывали белые теплоходы, деловито проходили самоходки, тянулись караваны барж. За Волгой опять расстилались леса. Они уходили к самому горизонту и там почти сливались с высоким синим небом.

Шли годы. Таня росла. Менялось их большое шумное село. Менялись люди. Только Волга оставалась такой же.

И вдруг все переменилось. В прошлом году, закончив десятилетку, Таня поехала к тетке в город, где надеялась поступить в институт. Но ничего из этого не вышло, подвела математика. Пришлось вернуться домой. А когда под вечер — днем не хотелось встречаться со знакомыми — она поднялась на любимый косогор и глянула вдаль, то невольно вскрикнула от изумления. Не было больше ни островов, ни затона, ни далеких лесов. Всюду, куда ни глянь, ходили большие хмурые волны, и только узкая темная полоса, казалось, прижалась к самому небу там, где лежал берег этого нового, только что родившегося моря.

В последние годы столько разговоров было о новой плотине. Разлива Волги ждали. Известны были и границы будущего водохранилища. И все-таки не укладывалось в сознании, что вот здесь разольется огромное море, и разом исчезнут и бичевник, и широкие пойменные луга, и дальние косы, белеющие чистым песком.

Все это было тихим, спокойным, привычным. А море оказалось другим. Оно бурлило, чего-то требовало. Оно рождало неясную тревогу, будило желание быть дерзким, упрямым.

Вот и сегодня Тяня смотрела на широкую лунную дорожку, — и сердце замирало в тревожном предчувствии.

— Таня!

Она вздрогнула, совсем забыв, что стоит здесь не одна, что рядом — ее «вечный спутник» Мишка Зайцев.

— Таня! — снова позвал он. — Что ты все молчишь? О чем думаешь? Пойдем к клубу, что ли. Все сейчас там. Слышишь — гармонь? Потанцуем…

— Не хочется.

— Ну вот, опять не хочется. Нельзя же все время о делах думать. Я, например, в свободное время….

— Вот и помолчи, хоть в свободное время.

— Да брось ты! Мало ли что было на правлении. Поругались, и дело с концом! Критика — критикой, а когда, скажем, личное дело…

— Нет у меня личных дел! И вообще я о делах сейчас не думаю.

Однако слова Михаила напомнили о только что закончившемся заседании правления. Сколько резких и несправедливых речей пришлось ей там выслушать. Мол, прошлогодние неудачи расхолодили ее звено, и этой весной девчата работают без огонька, — теперь уж не жди на их заовражном участке сносного урожая.

А ведь все это не так. Они с подругами стараются. Но что можно сделать на отощавшей, давно не видевшей удобрений земле? Когда она в прошлом году вернулась домой из города и председатель уговаривал возглавить молодежное звено, ей обещали все. А теперь говорят, что с удобрениями и дурак хороший урожай получит.

Таня зябко передернула плечами:

— Пора домой.

— Таня…

— Ну что пристал? Завтра вставать-то, знаешь, когда! — Она повернулась и побежала с косогора. Михаил молча двинулся за ней. Село спало. Только где-то вдали, у клуба, слышались частые переборы гармоники, да кое-где у ворот раздавался приглушенный смех.

Подойдя к своей калитке, Таня взялась за щеколду. Но Михаил потянул ее за рукав:

— Таня…

Она обернулась.

— Таня, я…

— Опять — я! Вчера — я, позавчера — я. А дальше что?

— Да пойми, наконец, что я…

— Понятно! Спокойной ночи. — Таня решительно тлкнула калитку и, быстро поднявшись на крыльцо, с силой захлопнула дверь.

— Ты что, полуночница, дверями-то гремишь? — послышался заспанный голос матери. — Тише! Постоялец в боковушке спит.

— Какой постоялец?

— Председатель привел. Говорит, ненадолго.

— Кто же он? Откуда?

— Чудной такой! Говорит, из города, с ниверситета, что ли. А сам одет — так себе. За плечами — мешок. В руках — молоток. Ну, чисто печник или жестянщик какой. Да больно уж молодой.

— А зачем он к нам?

— Да, вишь, овраги ему наши понадобились. Изучать, говорит, буду.

— Много их, таких-то! Ездят, изучают, а толку — ни на грош.

Таня сбросила туфли и, не зажигая света, налила из кринки молока. Какого толку хотелось ей от тех, кто ездит и изучает, она и сама не знала. Сегодня ей все было не по душе…

Наутро Таня поднялась раньше обычного. Наскоро поплескалась у рукомойника и, не дожидаясь, когда закипит самовар, принялась за простоквашу. Время от времени она посматривала на дверь боковушки и прислушивалась. Но там было тихо.

«Ну и спит! Все они, городские, такие», — подумала Таня с неприязнью. Она торопилась уйти на работу до того, как встанет их гость, а между тем ей хотелось хоть краешком глаза взглянуть на постояльца.

Но уже и самовар вскипел, и мать возвратилась от стада, а дверь боковушки все еще не открывалась. Таня с досадой отодвинула недопитый стакан и, собираясь на ходу, бросила матери:

— Буди своего постояльца-то! Заспится.

— И-и, милая! Да он уж давным-давно ушел. Я еще только самовар начинала ставить, а он молока выпил, схватил свой молоток и — поминай, как звали! Чудной…

Вот тебе и городской! Ни слова не говоря, Таня повязала косынку и вышла на улицу.

 

***

 

А тем временем «чудной постоялец», аспирант Андрей Бардин, стоял на берегу Волги, у подножья высокого обрыва, и внимательно рассматривал мрачные голые уступы. За спиной Андрея искрилась на солнце широкая гладь водохранилища. Вправо и влево по склону сбегали почти к самой воде пышные заросли орешника. В густой росистой траве вспыхивали то тут, то там алые глазки шиповника. А он смотрел только на обрыв, не видя ничего, кроме этой каменной громады, взметнувшейся на высоту десятиэтажного дома.

— Ну и красота! — сказал он самому себе.

Давно уже собирался Андрей осмотреть это обнажение. Еще в прошлом году заметил его с борта катера среди яркой зелени береговых уступов и уже тогда прикинул, что здесь должны выходить на поверхность те неуловимые верхневолжские слои, в поисках которых он облазил все окрестные овраги и исколесил не один десяток километров по ручьям и речкам, сбегающим с водораздела.

До сих пор Андрею не везло, — всюду, где ни бывал, они оказывались прикрытыми мощным чехлом современных наносов. А здесь все на виду, открыто. Словно специально для него природа срезала огромный массив осыпи и обнажила почти всю толщу осадков древнего юрского моря, некогда заливавшего большую часть Русской равнины.

Андрей сорвал с головы кепку и взъерошил волосы. Немало надежд возлагал он на это обнажение, но действительность превзошла все ожидания. Прямо перед ним возвышалась гладкая, будто срезанная ножом, стена голубоватых мергелей. Они поднимались метров на пять-шесть и там венчались узким, чуть выступающим карнизом известняка. Белый, ослепительно сверкающий на солнце, известняк тянулся вдоль всего обнажения. А над самым карнизом огромным многоярусным уступом нависла толща черных мергелей и глин, прорезанных пластами горючего сланца и прикрытых пачкой искрасна-бурых, тонко исчерченных жилкой глауконитового песка конгломератов.

В этой объемистой пачке, где-то в верхней части ее, и лежали неведомые слои, ради которых Андрей приехал сюда и которые манили его теперь со своей недоступной высоты.

«Да-а! Снизу к ним не подобраться. Разве, сверху? — Андрей отошел в сторону и прикинул высоту обрыва. — Но без хорошей веревки об этом нечего и думать. Так что, хоть и близок локоть…» — Он вынул тетрадь и начал набрасывать общую схему обнажения.

Между тем солнце поднялось. В подсохшей траве застрекотали кузнечики. Становилось жарко.

— Ну, что же… Сегодня здесь делать больше нечего. Впрочем, неплохо бы осмотреть овраг выше по течению.

Андрей в последний раз окинул взглядом обрыв и, подхватив рюкзак, нырнул в заросли орешника. Овраг был глубокий и темный. Склоны его поросли густым кустарником, а по дну пробирался маленький ручей. Вначале ноги тонули в вязких голубоватых мергелях. Но когда он поднялся на перепад, образованный знакомым известняком, сразу стало суше. Теперь под ногами хрустели обломки горючего сланца. Потом исчезли и сланцы, а ручеек начал теряться под грудой черных фосфоритовых желваков. Они тянулись долго. И когда в дне оврага показались черные меловые глины, это был уже не овраг, а небольшая пологая ложбина, поросшая густой мягкой травой.

Андрей выбрался наверх и огляделся. Вокруг расстилались поля. Немного поодаль, на пригорке, чернел омет прошлогодней соломы. За ним ощетинился стропилами заброшенный полевой стан. А еще дальше, у самой Волги, виднелось знакомое село в двумя ветряными мельницами.

К селу шла накатанная дорога. Андрей направился было по ней. Но тут его внимание привлекла небольшая промоина. На дне ее темнели крупные фосфоритовые желваки.

«Верхневолжские фосфориты? Да, тут могут быть только они. Но почти такие же, как в нижневолжском ярусе. Так вот оно что! Теперь понятно, почему так долго искал эти отложения. Их просто трудно отличить от нижневолжских. Но сколько здесь фосфоритов! — Взгляд его скользнул по ровному полю. — И почти на самой поверхности! Да это же целое месторождение! А между тем о нем никто не знает».

Он вспомнил разговор, состоявшийся две недели назад на Ученом совете факультета. «Юрские фосфориты Поволжья — примитив, — говорил профессор Бенецианов. — Они не заслуживают ни малейшего внимания». Андрея это не убедило. Конечно, юрские фосфориты на Волге маломощны, и едва ли целесообразно создавать на их базе какое-то крупное предприятие. Но почему не использовать их для местных нужд? Об этом говорил и руководитель Андрея профессор Греков.

«Вот будет подарок Леониду Ивановичу!» — подумал Андрей, прикидывая запасы месторождения.

Он сложил в рюкзак образцы фосфоритов и зашагал к селу. Неподалеку от дороги две женщины выкапывали что-то из земли и грузили на повозку. Андрей подошел к ним ближе, остановился: женщины выбирали фосфоритовые желваки. Бардин даже присвистнул от удивления. Они у себя на факультете спорят, рассуждают, стоит ли разрабатывать юрские фосфориты, а здесь давно их опередили. Вот что значит народная смекалка! Но, интересно, как тут их используют?

Андрей подошел к женщинам:

— Добрый день, хозяюшки.

— Здравствуй, мил человек! — ответила та, что постарше, поправляя сбившийся платок.

— Вы, должно, из того села? — спросил Андрей, показывая на виднеющиеся вдали крыши.

— Нет, мы со Свияги.

— А разве там у вас нет такого камня?

— Как нет, есть. Да больно мелок.

— Ну и что же? Все равно молоть.

— Молоть? Зачем это?

— Так что же вы, так прямо в землю их заделываете?

Женщина окинула Андрея подозрительным взглядом. А ее товарка отвернулась и хихикнула.

— Ты что, парень, смеешься, что ли, над нами? Или мы для того их выкапываем, чтобы опять в землю запихивать!

— А для чего же? — смутился Андрей.

— Как для чего? Не знаешь, что ли? Баню строим. А какая баня без пара!

Теперь пришла очередь удивляться Бардину:

— Да при чем же здесь фосфориты?

— Какие фосфориты?

— Ну, эти вот камни…

— А на каменку. Неужто в самом деле не знаешь? Видно, не здешний. Чей будешь-то?

— Я издалека.

— Оно и видно… У нас каждый знает: самый ядреный пар от этого камня. Без него и баня не в баню.

Распрощавшись, Андрей подхватил рюкзак и зашагал к селу.

«Вот тебе и народная смекалка!» — усмехнулся он, подсчитывая на ходу ямы, накопанные вдоль дороги любительницами попариться, и прикидывая, сколько же бань было «удобрено» верхнеюрскими фосфоритами.

 

***

 

Довольная и веселая взбежала Таня на крыльцо. Хорошо сегодня поработало звено, даже председатель похвалил. И сказал, что вчера погорячился: земля на их участке, действительно, плохая. Нужно ее удобрять. А где их взять, удобрения? Мало отпускает район — хоть пригоршнями дели. Но так и быть, кое-что председатель им подбросит.

Она взялась было за щеколду, готовясь, как всегда, рывком раскрыть дверь, но вдруг вспомнила про постояльца и, поправив косынку, легонько нажала на скобу. На этот раз постоялец был дома. Таня увидела его в полуоткрытую дверь и потому вошла тихо, опустив глаза.

— Здравствуйте, — сказала с порога.

Совсем еще молодой человек со вздернутым носом и густой копной русых волос поднялся из-за стола и неловко отодвинул в сторону коробки с камнями.

— Добрый вечер, — ответил он, покраснев.

— Надолго к нам? — Таня уже разглядела, что постоялец так себе: собой невидный, стеснительный, в старом потертом пиджаке и без всякого обхождения.

— Да нет, не очень, — ответил он, еще больше краснея. — Вернее, так я предполагал. А теперь… даже не знаю. Много интересного здесь у вас. Придется, пожалуй, задержаться.

— Что же вы нашли у нас интересного? Уж не золото ли?

Андрей невольно улыбнулся:

— Нет, золота здесь быть не может. А это вот, — он указал на фосфориты, — вещь стоящая.

— Так этих камней в любой бане полно! — Таня стянула с головы косынку и, не сказав больше ни слова, скрылась в углу за пестрой занавеской.

Андрей, посмотрев ей вслед, начал торопливо укладывать образцы, чтобы перенести их к себе в боковушку. Но не успел он собрать — и половины коробок, как Таня вернулась:

— А, может, вы скажете, как вас зовут?

Андрей снова покраснел. Она уже успела переодеться и теперь, в белой шелковой блузке, высокая и стройная, без тени смущения на лице, показалась ему очень красивой.

— Да, простите, пожалуйста. Конечно, мне следовало представиться. Меня зовут Андрей… Андрей Бардин.

Она почему-то усмехнулась:

— А меня — Таня… Что же вы, Андрей, собираетесь делать вечером? Пойдемте в клуб, там сегодня танцы.

— Спасибо. Но… я так устал за день.

— А мы, по-вашему, весь день отдыхали?

— Нет, я понимаю. Но я не танцую, знаете…

— Не танцуете? Что же вы делаете там, у себя в городе?

— Как что? Работаю…

— Все время?

— Да, почти все время. По крайней мере, в последние годы. Я, видите ли, аспирант. Приходится много работать. Надо успеть столько сделать за три года.

— А после?

— Что после?

— После будете меньше работать?

— Как вам сказать… В первое время, едва ли.

Она рассмеялась:.

— Ну и работайте на здоровье!

Прошло три дня. Каждое утро Андрей вставал рано и уходил на берег Волги, к высокому обрыву, где земля так щедро раскрывала свои недра.

Для всех это была просто земля — неудобная, голая, каменистая. Но для него каждый слой ее являл собой страницу великой Книги Природы, где сложным кодом минерализации записана история исчезнувшего моря. Море это катило свои волны много миллионов лет назад, в далекую юрскую эпоху. И было оно громадным и бурным. По топким берегам его, покрытым зарослями саговых пальм, бродили гигантские ящеры — динозавры. Почти над самой водой, касаясь волн косыми перепончатыми крыльями, реяли зубастые птеродактили. А в темных глубинах сновали хищные рыбоящеры — ихтиозавры и быстрые, как молнии, белемниты.

Теперь всех этих диковинных животных не встретишь ни в одном уголке земного шара. Они вымерли вместе с исчезнувшим морем. Осталась только эта многометровая толща осадков, давно уже высохших, отвердевших, превратившихся в твердые породы. Они-то и запечатлели историю моря. И Андрей Бардин пытался прочесть ее, осторожно, слой за слоем, вскрывая молотком пласты и тщательно отбирая все то, что могло пролить свет на давно минувшую жизнь.

Вот молоток вонзился в черную вязкую глину. Андрей отколол от нее кусок, другой… Пусто! Ни отпечатка раковины, ни скелетика губки, ни хотя бы иголочки морского ежа: это осадки больших глубин — холодных, неподвижных, безжизненных. Ни крупицы солнечного света не проникало к этим глубинам. Никакой, даже самый сильный шторм ни разу не всколыхнул беспросветной пучины вод. Лишь мельчайшие частицы ила медленно оседали на дно, да время от времени падал сверху обломок раковины погибшего моллюска…

Над глиной — более светлый, почти каменистый мергель, переполненный остатками раковин и длинными тонкими рострами, напоминающими наконечники копий. Такие осадки уже не могли возникнуть на больших глубинах. Уровень моря упал. Воды его стали заметно прогреваться солнцем. Частые волнения насытили их кислородом. Богатая жизнь пришла в подводный мир. Бесчисленные колонии двустворок заселили дно. Медленно ползают между ними ленивые брюхоногие моллюски, везущие. на себе тонкие известковые домики. Стремительно проносятся похожие на торпеду белемниты. Плавно скользят, будто парят в толще воды, свернутые в изящную спираль аммониты. Несметные массы извести осаждаются вместе с глиной на дно. Без устали буравят эти осадки прожорливые илоеды…

Новый слой — хрупкий тонкоплитчатый горючий сланец. Огромное количество органики заключено в этой породе. Она сформировалась из осадков совсем уж мелкого моря. Солнечный свет пронизывает всю толщу вод. Густая растительность покрыла донные илы. Целые леса водорослей протянулись на многие километры. Мощные толщи гниющих остатков скапливаются в низинах. Губительный сероводород гонит оттуда все живое, заставляя донных обитателей переселяться в более высокие места, где еще достаточно кислорода для жизни и где сила прибоя не дает укореняться подводным зарослям…

Над горючими сланцами лежит слой фосфоритовых желваков — море окончательно обмелело. Штормы взмучивают его до самого дна. Огромные волны выдирают с корнем нежные стебли водорослей, разбивают вдребезги хрупкие раковины животных, разрушают илистое дно, с грохотом обрушиваются на подводные скалы. Море размывает свои собственные осадки. Лишь тяжелые прочные фосфоритовые желваки, окатанные и идеально отшлифованные волнами, все больше накапливаются на голом дне, да грубый песок, перемешанный с обломками раковин, пересыпает их в затишье.

Слой за слоем проходят перед глазами Андрея, и шаг за шагом развертываются судьбы древнего моря, связанные с историей вековых колебаний земной коры и записанные на каменных страницах летописи земных недр.

Летопись Земли… Можно ли быть равнодушным к событиям, формировавшим лик планеты? Можно ли остаться бесстрастным наблюдателем, когда перед тобой встают картины жизни, исчезнувшей миллионы лет назад? И Андрей забывал обо всем на свете, раскапывая все новые и новые слои, определяя составляющие их породы, отыскивая минералы-индикаторы и окаменевшие раковины вымерших животных. День пролетал незаметно.

По вечерам же, прежде чем лечь спать, он мерил шагами свою боковушку или опять шел к Волге и подолгу смотрел вдаль с высокого косогора.

Так было и сегодня. Андрей взобрался на косогор и, прислонившись к стволу старого, разбитого молнией дуба, подставил лицо свежему ветру с Волги. Ночь была темной, беззвездной. Лишь время от времени далеко на востоке вспыхивали яркие зарницы, тогда глубоко внизу открывалась водная гладь, окаймленная кипящей пеной прибоя.

Ветер крепчал. Он шумел в тяжелых ветвях дуба, забирался под рубашку, нес щекочущий запах воды и ту острую пьянящую свежесть, какая бывает лишь весной на больших просторах.

Андрей смотрел на тревожные сполохи зарниц, на хмурые, отороченные седыми гребнями волны и видел себя на берегу иного моря, того, которое плескалось тут миллионы лет назад и над которым также опрокидывалось черное небо, и шли дожди, и полыхали зарницы, и дули крепкие весенние ветры.

Эти ветры несли соль колючих брызг и острую, неодолимую, всепобеждающую жажду жизни. А навстречу им, стряхивая последние путы зимнего оцепенения, поднималось все живое. И наливалось новой силой, готовясь к яростным схваткам за право жить во что бы то ни стало, жить во имя жизни.

Жить во имя жизни… А человек? Во имя чего должен жить человек?

Андрей задумался. Но мысли его неожиданно прервал прозвучавший рядом смех. Он машинально прижался к дереву. В то же мгновенье мрак ночи раздался, в небе полыхнула зарница.

— А-а! Вот где вы проводите вечера!

Андрей вздрогнул. Прямо перед ним стояла Таня. За ее спиной маячила фигура высокого чубатого парня. Меньше всего Андрей хотел сейчас такой встречи, но прятаться было поздно. Он молча шагнул к молодым людям.

— И вам не скучно? — продолжала Таня.

— Да нет. Здесь так красиво. Даже ночью… Эти зарницы и ветер. Забываешь обо всем плохом, что есть в жизни, и начинаешь верить, что где-то в будущем… — Андрей замолчал.

— Что же в будущем? — спросила Таня вполголоса. Но чубатый спутник перебил:

— Хватит о будущем! Пошли с нами в клуб. Или еще что сообразим…

— Спасибо, но я… Мне надо еще кое-что продумать. А что там, в клубе?

— Ничего, кроме танцев! — сказала Таня. — Кино, и то раз в неделю привозят. Вы бы хоть прочли нам лекцию.

— Что же я могу прочесть? Я ведь петрограф. Занимаюсь горными породами. Вам это покажется скучным…

— А в прошлый раз говорили, интересного у нас много. Вот об этом и расскажите.

— Интересного у вас действительно много, — сказал Андрей. — Взять хотя бы агрономические руды…

— Какие? Агрономические? — переспросила Таня.

— Да, удобрения для полей. Вы же ходите по фосфоритам!

— Что вы сказали? У нас удобрения?

— Сколько угодно! Ведь камни, что вы на каменку в бане кладете, это фосфориты. Достаточно их размолоть, и получится фосфорное удобрение. Но это еще не все. Видели тонкие зеленые пески тут, в обрыве?

— Так их везде полно!

— Но это глауконитовые пески. Они содержат калий. Стоит глауконит смешать с известью и обработать азотной кислотой, получится калийная селитра, самое лучшее удобрение. А ваши пески ни с чем и мешать не надо. Они сцементированы углекислым кальцием.

— Да что же вы до сих пор молчали? — упрекнула Таня. — Ведь мы пропадаем без удобрений. Просто задыхаемся! Теперь-то уж мы от вас не отступимся. Об этом и расскажете нам подробней. А мы соберем народ…

 

***

 

На следующий вечер Андрей выступил в колхозном клубе с лекцией. Слушали его внимательно, — и о юрском море, и о происхождении Земли. Однако особенно всех заинтересовал вопрос о местных удобрениях. Под конец на сцену поднялся председатель правления Иван Сергеевич Фролов и, пожимая руку Андрею, сказал:

— Спасибо вам за лекцию. И уж от всего колхоза будет низкий поклон, если поможете найти нам эти самые камни. Опять же, как их там использовать, покажете нашим людям.

— Пожалуйста, Иван Сергеевич. Завтра же зайду в правление, и там обо всем договоримся. Только людей выделяйте.

— Люди будут! Как не быть. Ради такого дела. Между тем на сцене появился гармонист, и в зале загремели стульями. Молодежь готовилась танцевать. Андрей стал пробираться к выходу, но его задержала Таня:

— Потанцуем?

— Так я же говорил вам, что…

— Не танцуете? А у нас — не в городе. Кто как может.

— Нет, спасибо, Таня. Да и жарко здесь.

— Тогда пойдёмте на воздух.

— Это другое дело! — Андрей раскрыл дверь, пропуская Таню вперед. На крыльце путь им преградил Зайцев:

— Куда это?

— Пойду провожу нашего лектора.

— А что это ты, товарищ Бардин, убегаешь от колхозной молодежи? — сказал Зайцев. — Организовали бы сейчас еще какое-нибудь мелопри… мероприятие.

— Ты уж успел организовать. И как следует. Пошли, Андрей!

— Пошли… Пошли, значит? — не отставал Зайцев. — И я с вами… за компанию.

— С нами? Это еще зачем? Тебе вроде бы не по пути.

— Ну, хор-р-рошо! — Зайцев рывком распахнул дверь и тяжело перевалился через порог. — Девки-и!

За дверью послышался хохот.

— Пойдемте, Таня, — сказал Андрей и первым сошел с крыльца.

Несколько минут они шли молча. Но вот село осталось позади. Повеяло речной прохладой. Андрей замедлил шаги.

— А вы не курите? — спросила Таня.

— Даже не пробовал.

— Жаль…

— Жаль?!

— Конечно. Если бы курили, мне бы не было так неловко идти рядом, когда вы молчите.

— Вот оно что! А если бы я был еще навеселе?

— Ой нет! Пьяных терпеть не могу. А в городе, говорят, много пьют.

— Нет, почему же! Только те, кто не знает, чем заняться. Если же у человека есть большое дело…

— Вы имеете в виду работу?

— Хотя бы.

— Так нельзя же все время работать. Вот вы прошлый раз говорили, сколько работаете, и мне даже жалко вас стало. Так никакой радости в жизни не увидишь.

— Радости в жизни? — Андрей взглянул на Таню. — А как вы представляете эту… радость жизни?

— Ну как? Обыкновенно! Как все.

— А все-таки?

— Да как вам сказать… — Она замолчала, видимо, собираясь с мыслями. В это время послышались частые переборы гармошки и с улицы донеслась разухабистая песня, выводимая хором нетвердых голосов.

— Пойдемте наверх, — предложила Таня.

Они поднялись на косогор и остановились возле знакомого дуба.

— Так вам, говорите, жалко меня стало? — начал Андрей. — А мне вот жалко их, — кивнул он в сторону поющих. — Они действительно еще не знают радостей, которые может дать жизнь.

Таня молчала. Андрей подошел к самому обрыву.

— Радость жизни… Это смотря как понимать ее… Вы знаете, что сказал однажды композитор Скрябин. «Я так счастлив, — говорил он о своей работе, — что если бы хоть одну крупицу этого счастья я мог передать людям, то жизнь показалась бы им цветущим раем». А как работают настоящие ученые? Они забывают обо всем на свете! И думаете, эта работа — тяжелая, изнурительная— не доставляет им радости?

— Так вы говорите о необыкновенных людях.

— Нет, радость эта доступна всем. Даже вот здесь, когда я роюсь в осадках древнего моря и стараюсь понять, как возникли те или иные породы и минералы…

— Вы, наверное, очень довольны своей работой?

Андрей помедлил с ответом.

— Работа геолога мне, конечно, по душе. Но то, чем я занят сейчас, признаться, не совсем удовлетворяет.

— Почему?

— Как вам это объяснить… Слишком отстала наша геология от других наук. Я вот работаю над диссертацией. Готовлюсь стать, можно сказать, ученым. А что делаю? То же самое, что делали десятки лет назад. Молоток в поле, микроскоп в лаборатории. Все это нужно, разумеется. Но нельзя же без конца топтаться на месте.

— Ну, и как же вы?

— Брошу, наверное.

— Бросите геологию?!

— Нет, что вы! С геологией я ни за что не расстанусь. Тему свою брошу. У меня уже есть одна интересная мысль. Только вот…

— Не со мной об этом говорить?

— А кроме как с вами, Таня, я вообще ни с кем еще не говорил об этом.

— Почему же?

— Боюсь, не поймут.

Она рассмеялась:

— А я пойму!

— Больше всего не понимает тот, кто не хочет понять. Да словами здесь ничего и не докажешь. Нужно работать.

— Опять — работать! Мы же совсем о другом начали говорить. Или вы забыли?

— Нет, не забыл. Но я никогда не разграничивал жизнь на работу и неработу. Это, по-моему, и невозможно.

— Но вы все время говорите о работе. Интересной или неинтересной, но все-таки работе. А что вас интересует, кроме работы? Вас лично.

— Работа, действительно, занимает много места в моей жизни, как, наверное, и у всех других. Но у меня есть и еще одно дело… Только об этом не знает еще никто. Я немного пишу… Ну, сочиняю, что ли. И вы знаете, как это может захватить! У меня очень мало свободного времени, и все-таки я каждый день урываю часок-другой и пишу… В такие часы я забываю обо всем. Так что это, по-вашему, работа или отдых? А для меня — самая большая радость. Впрочем, не меньшую радость доставляет и музыка. Сам-то я музыкант неважный, да и редко приходится играть. Но слушать музыку готов без конца.

— А что вы пишете? Роман?

— Я даже не знаю, что получится. Пишу о людях, о науке…

— Только о любви не пишете.

— Почему вы так думаете?

— Да вот вы так много говорили о радостях жизни и ничего не сказали о любви. А ведь некоторым людям она приносит столько радости.

— Некоторым?

— Да.

— Нет, любовь приносит радость всем. И жуликам, и поэтам. И глупцам, и великим ученым. Но может она быть красивой и чистой, а может — жалкой и пошлой… — Он замолчал и долго смотрел в ночную тьму. Молчала и Таня. Лишь внизу, под берегом, глухо били волны, да откуда-то издалека, должно быть, с идущего парохода, ветер доносил какую-то песню.

 

***

 

Когда Таня вошла в правление, там собрались уже почти все девушки ее звена, правленцы, комсорг Вася Груздев и ребята из комитета. Все они тесно обступили стол председателя, за которым, кроме Фролова, сидели Андрей и колхозный агроном Петр Тимофеевич.

Андрей что-то чертил на большом листе бумаги. Петр Тимофеевич щелкал на счетах, а Фролов торопливо подписывал бланки требований и тут же бросал их кладовщику Никите, который был явно не в духе и всем своим видом показывал, что уж он-то понимает, чем закончится вся эта затея.

— А-а! Вот и сама звеньевая! — встал Фролов, навстречу Тане. — Проходи, проходи! Будет задание. Тут вот наш гость, товарищ Бардин, предлагает установить мельницу для помола фосфоритовых камней, а чтобы обжигать этот самый… глауконит, поставить печь и этот… Как его?..

— Реактор, — подсказал Андрей.

— Да, реактор, чтобы, значит, кислотой ошпаривать Одним словом — целый химкомбинат! Мы тут прикинули. Все обойдется недорого. Шаровую мельницу попросим у дорстроя — она у них третий год стоит без дела. Кирпич у нас есть. Установим все у ближнего стана, там и фосфориты под боком. Ну, а строителями решил я выделить твое звено, Татьяна. Работы сейчас у вас в поле немного. Зато первый мешок удобрений — на твой участок.

— А как же поле, совсем забросить?

— Зачем совсем? До обеда будете в поле. А после полудня — на стройку. Идет?

Таня оглянулась на подруг:

— А если не справимся?

— Ну, несколько ребят я вам, конечно, подброшу. Мельницу там установить или что другое. Да и девчат, которые посвободнее, будем посылать. Но главной, основной ударной силой будет ваше звено. Отдаем тебя, так сказать, в полное распоряжение товарища Бардина. А?

Таня взглянула на Андрея. Тот, по-прежнему не поднимая головы, что-то чертил на бумаге.

— Идет! — с неожиданной для себя решимостью сказала Таня. — Только чур, с удобрениями, как говорили.

С утра работа закипела. На несколько дней девчата стали печниками, землекопами, строителями. Одни рыли ямы, выбирали из земли фосфоритовые желваки, свозили их к стану. Другие выкладывали там длинную плоскую печь и каменный реактор. Остальные помогали ребятам устанавливать мельницу.

Начальником Бардин оказался никудышным. Вместо того, чтобы заставлять и требовать, он только просил. И не иначе, как на «вы», с обязательным «пожалуйста».

«Разве может такой понравиться», — твердила себе Таня, а сама, едва наступали сумерки, снова шла к старому дубу.

Всякий раз они будто удивлялись, увидев там друг друга. И первые минуты смущенно молчали. Потом Андрей начинал о чем-нибудь рассказывать, и перед Таней раскрывался новый мир, где удивительно уживаются и древние летающие ящеры, и «Итальянское каприччио» Чайковского, и сверкающие кристаллы алмазов, и мыслящие электронные машины…

Их встречи не остались незамеченными. И первому в этом пришлось убедиться Андрею. В солнечный полдень он и Зайцев возвращались с химзавода, где Андрей договорился о кислоте для колхоза. Хорошо было ехать полевой дорогой, смотреть на буйный разлив зеленей и чувствовать, что ты сделал хоть и небольшое, но нужное людям дело. Ради этого стоило потерять не одну неделю. Да и колхоз не остался у Андрея в долгу. Ребята сделали по его просьбе такую расчистку в нижнем обнажении, с какой он сам не справился бы за месяц. Славный здесь народ! Жалко будет расставаться с ними, особенно с Таней…

Андрей задумался.

— Послушай, Бардин, — обратился к нему Зайцев, — давно я собираюсь поговорить с тобой об одном деле, да все как-то несподручно было.

— Пожалуйста, — сказал Андрей.

— Долго еще собираешься жить у нас?

— Нет, уже не долго. Вот запустим наш «комбинат», опишу расчистку, что ваши ребята сделали, схожу на Свиягу, посмотрю, нет ли там чего интересного. Ну, Пожалуй, и все. Так что самое большее — неделю. А что?

Зайцев повернулся к Андрею:

— А то, что Татьяну ты оставь. Слышишь? Говорю пока по-хорошему. Ты приехал да уехал. А ей здесь жить.

У Андрея перехватило дыхание:

— Не поднимаю. Вы кто ей, родственник?

— Пока не родственник, а скоро буду. Потому и говорю. Не самой же ей объяснять, что не след жить парню в доме, где одни бабы.

— Вы считаете, что я их стесняю?

— Сам должен понимать, не маленький.

— Но ведь это председатель меня туда направил.

— Что председатель! Откуда ему знать, сколько ты жить будешь. А теперь что получается: девка замуж выходит, а у нее в боковушке — парень…

— Она сама говорила вам об этом?

— А то нет!

— Ну что ж, я сменю квартиру.

— И вообще…

Лицо Андрея окаменело:

— А что касается «вообще», — проговорил он глухо, — то имейте в виду, я не стал бы разговаривать с вами о таком даже в том случае, если бы вы уже были ее мужем.

— Почему?

— Хотя бы потому, чтобы не ставить вас в глупое положение.

— Это как понимать?

— Как сможете.

— Ну, смотри! У нас ночи темные…

— Остановите-ка лошадь. — Андрей соскочил с брички. — А теперь поезжайте к председателю и доложите о нашей поездке. Я пойду на стан…

В тот вечер Таня возвращалась с работы одна. Оказав подругам, что хочет посмотреть всходы на дальнем участке, она свернула в Верхний бор, где была поляна, сплошь усеянная в эту пору цветущими ландышами. Андрей не раз говорил, что любит цветы, и сегодня, когда на «комбинате» закончились последние работы, они будут очень кстати.

Домой она вошла на цыпочках и сразу же взглянула в сторону боковушки. За ее раскрытой дверью никого не было. Вот и хорошо! Таня с цветами скользнула туда. Но что это?

В комнате было пусто. Нет ни образцов, которыми еще вчера был завален дальний угол, ни книг, в беспорядке разбросанных по столу. Нет брезентового плаща, который обычно висел у двери.

— Мама! — крикнула Таня, выскочив на крыльцо.

Но мать уже сама поднималась ей навстречу.

— А постоялец-то ушел…

— Как ушел?

— Совсем. На другую квартиру. К Мироновым, что ли…

У Тани упало сердце.

— Почему же так, мама?

— Видно, не показалось ему у нас.

— А, может, ты что-нибудь…

— Упаси бог! Да с чего бы мне? Парень тихий. На днях вон приемник починил. Играет теперь. Я, чай, к нему всей душой…

— Так что же он?

— Ума не приложу. Думала, что промеж вами вышло.

Не пришел он в тот вечер и к дубу. Напрасно Таня прибежала туда сразу, как только наступили сумерки. Напрасно ждала его до ночи, с надеждой прислушиваясь к любому шороху.

А когда вернулась к дому, из темноты послышался пьяный голос Михаила:

— Татьяна, я…

Она отшатнулась.

— Нет, постой! — Он подошел к ней почти вплотную. — Сегодня пришел сказать в последний раз…

— Уйди! Видеть тебя больше не могу! — Таня метнулась к калитке. Но Михаил преградил дорогу:

— Ну, вот что, хватит… Помудровала ты надо мной. А теперь— Он обхватил ее за плечи.

— Не смей! — Таня вырвалась и прижалась к забору.

— Ну, не-ет, никуда не денешься! — Он снова протянул руки.

— Уйди!

— Не-е-ет! Сегодня я тебя не отпущу. И не вздумай кричать. Никто не поможет. Хахалю твоему я вправил мозги.

— Что?!

— А-а, заело! Дал ему от ворот поворот.

Таня выпрямилась.

— Да как ты смел! Какое право…

— Право? Вот оно, мое право! — Зайцев поднес к ее лицу кулак. — Видала? И если он еще… — Но в это время лицо его дернулось в сторону, потом в другую.

— Вот тебе! Вот!

Всю свою силу и все горе вложила Таня в эти удары. Михаил отступил. Таня метнулась в калитку и, вскочив на крыльцо, захлопнула дверь. С улицы донеслась пьяная брань. Девушка задвинула второй засов.

«А он? Что мог подумать? Ведь он видел их вдвоем с Михаилом и, значит, мог поверить ему. Какой ужас!»

Таня упала на кровать и уткнулась лицом в подушку.

 

***

 

Утром на ближнем стане собрался народ. Победно громыхала шаровая мельница, весело дымила печь, в реакторе бурлило. Кругом стоял гомон, как на ярмарке.

Вокруг смущенного Андрея столпились правленцы, бригадиры, старики. Ему жали руку, благодарили, поздравляли с окончанием стройки. Хвалили и Танино звено. А она думала только об одном: как подойти к Андрею и объяснить ему, что Зайцев совсем чужой ей человек.

Это нужно сделать сегодня. Завтра ее звено будет в поле. Но как поговорить с ним? Вокруг все время люди. Что же делать?

Наконец, понемногу стали расходиться. Уехал председатель с парторгом. Ушли старики. За ними гурьбой повалила молодежь. Сейчас уйдет и он. Тогда все.

И вдpyr Андрей подошел к ней сам:

 

— Разрешите и мне поблагодарить вас, Таня.

— За что? — задохнулась она от неожиданности. — Это мне вас надо бы…

Она заглянула ему в глаза и смутилась.

— Я должна… Я хотела сказать вам…

— И мне нужно поговорить с вами.

— Так приходите к дубу… Вечером.

Он молча кивнул и, видимо, хотел еще что-то сказать, но в это время раздался топот копыт, и храпящий взмыленный конь почти обжег Таню своим дыханием. Она отпрянула в сторону.

— Эй, начальник! — крикнул Михаил, осаживая лошадь. — Шпарь в правление. Из города звонят, срочно тебя требуют. Бенецианов какой-то. Через пятнадцать минут опять позвонит.

— Через пятнадцать минут? Но я не успею до села дойти.

— А садись на Чалого. Мигом домчит! — Михаил, спрыгнув с лошади, подвел ее к Андрею.

Молодой, видимо, необъезженный жеребчик грыз удила, кося налитыми кровью глазами.

— Что, испугался?

Бардин вспыхнул:

— Давай! — Он выхватил повод и махнул в седло.

Ничего себе, — осклабился Михаил. — А ну, держись!

Он взмахнул плеткой и хлестнул Чалого по брюху. Конь дико рванулся в сторону и сбросил Андрея на груду фосфоритовых желваков.

Таня кинулась к нему.

— Андрюша!

Глаза его были закрыты. На губах проступила розовая пена.

Сбежались ребята. Таня растерянно оглянулась по сторонам, потом крикнула:

— Да что вы все уставились! Митька, лови Чалого, быстрее! И в село — за доктором.