4. КРУШЕНИЕ

Как всегда, ровно в девять утра Юрий Дмитриевич Воронов поднялся по широкой лестнице вестибюля и прошел в свой рабочий кабинет.

Впрочем, едва ли можно было назвать кабинетом эту большую комнату, где было тесно от приборов и корпевших над ними людей. Когда-то все здесь выглядело иначе. Посреди комнаты стоял старинный стол с резными тумбами, а вдоль стен поблескивали стеклами высокие черные шкафы, доверху заполненные минералами, которые хозяин кабинета собрал чуть не со всего света. К минералам этим почти никто не притрагивался, так же, как и к книгам, штабелями сложенными на шкафах, между шкафами и даже на сиденьях мягких кресел. Но вид их придавал кабинету особую значимость, так что даже коллеги профессора входили сюда почтительно, осторожно ступая по мягкому ковру, и говорили не иначе как вполголоса.

Теперь не стало ни ковра, ни кресел, ни массивного письменного стола. Шкафы вынесли в коридор, минералы сдали в музей, книги снесли в библиотеку. Торжественная тишина сменилась гудением приборов, лязгом инструмента, молодыми голосами лаборантов и инженеров.

Совсем другим был теперь и хозяин кабинета. В отличие от своего маститого предшественника, который любил сидеть в одиночестве, лишь время от времени вызывая к себе сотрудников, новый заведующий кафедрой перевел своих помощников поближе к себе. Ему не мешал ни шум приборов, ни деловой разговор. А нередко случалось так, что и сам доцент сбрасывал пиджак и становился за тиски или брал отвертку либо паяльник.

И это никого не удивляло. Это было столь же обычным, как и горячие споры, которые велись тут по вечерам и в которых на равных правах принимали участие все, начиная с заведующего кафедрой и кончая техниками-прибористами. Впрочем, сам Воронов при этом больше молчал, лишь направляя нить спора. Он вообще говорил мало, только тогда, когда этого требовало дело, и ровно столько, сколько необходимо было для дела. Болтунов, которые по любому вопросу могли говорить часами, он просто не терпел, и потому на факультете, особенно в последний год, за ним закрепилась слава молчальника. Зато работал Воронов, не считаясь ни с чем. Здесь, в кабинете, его можно было видеть и днем, и вечерами, и в воскресные дни, а иногда и в праздники.

Подстать себе он подобрал и помощников. Воронов был для них почти богом. Но это не мешало им держаться с ним просто, как с равным, с жаром отстаивать свою точку зрения на тот или иной вопрос, из которых слагалась общая проблема, решаемая кафедрой.

Проблема эта поставлена Вороновым. Она была новой и необычной. Новы и необычны были и методы ее решения. Десятки лет ученые-геологи знали о работах ученых-физиков так же мало, как ученые-физики о работах геологов. А между тем бились они нередко над одним и тем же, но шли своими путями, сталкивались при этом с неизбежными трудностями и становились иногда в тупик, разделенные резко очерченными границами своих наук.

Так было многие годы. Никто не решался перешагнуть этот рубеж. Никто не хотел ломать привычные формы работы. Но это становилось вес более необходимым. Сам ход развития научной мысли пробивал в извечном барьере одну брешь за другой. Одной из них и стала выдвинутая Вороновым проблема— проблема изучения внутреннего строения минералов методом радиоспектроскопии.

Нельзя сказать, чтобы молодой заведующий кафедрой не представлял всех трудностей, которые встанут на этом пути. Однако то, с чем пришлось столкнуться в действительности, оказалось несравненно сложнее. Пришлось начинать с нуля, создать совершенно новую методику исследований, построить новые приборы, подготовить новые кадры. А главное, нужно было пробить ту стену недоверия, которая всегда встает перед новым и которая на геологическом факультете оказалась особенно прочной.

Единственным орудием в поле геологи привыкли считать молоток, а в лаборатории — микроскоп да паяльную трубку, и к новым методам заведующего кафедрой минералогии слишком долгое время присматривались — кто с осторожностью, кто с недоверием, а кто и просто враждебно. Его считали фантазером. Над ним посмеивались. Его урезывали в средствах. Ему просто мешали. И надо было иметь железное упорство и неиссякаемую работоспособность, чтобы не сойти с избранного пути и уже в течение первых лет добиться таких ощутимых научных результатов, которые не только позволили выжить и утвердиться новой проблеме, но и получили всесоюзную, даже мировую известность.

Впрочем, не удалось бы это и Воронову, если бы не смог он с самого начала подобрать и спаять одной идеей дружный коллектив учеников и помощников, которые работали сейчас в его кабинете. Воронов это понимал, и потому не было дня, чтобы он не уделил всем им хотя бы несколько минут внимания. С этого начиналось почти каждое утро заведующего кафедрой.

Вот и сегодня, едва сняв плащ и шляпу и быстро, на ходу, отбросив назад густую копну светлорусых волос, он прямо от вешалки прошел в дальний угол кабинета и остановился возле одного из техников-монтажников.

— Ну, как с механизмом поворота, Борис?

— Вот, Юрий Дмитриевич, пожалуйста, — протянул тот Воронову чертеж.

— М-да… А ведь, пожалуй, так не пойдет. Кристалл должен поворачиваться в трех плоскостях. Понимаете? Обязательно в трех. Обдумайте еще раз. Ну, и не поленитесь покопаться в книгах. Не выйдет, вместе посмотрим.

Борис почесал в затылке и, взяв чертеж, направился в библиотеку. А Воронов прошел в другой конец кабинета и подсел к столу кристаллографа Бойцова, который уже несколько дней подряд моделировал сложную решетку дистена.

Это было нелегким, но интересным делом: разноцветные шарики различной величины, изображавшие ионы алюминия, кремния и кислорода, выстраивались в стройное пространственное сооружение, представляющее точную модель кристаллической решетки минерала. На первый взгляд это напоминало увлекательную игру. Но Воронов знал, сколько труда и упорства нужно для того, чтобы по нескольким математическим константам создать модель внутренней структуры кристалла, да еще такого капризного, как триклинный дистен. Поэтому беседа с Бойцовым затянулась. Пришлось перелистать не одну книгу и сделать не один десяток расчетов, прежде чем удалось уточнить некоторые детали структуры и заполнить все ячейки пространственной решетки.

Затем Воронов поговорил с обоими физиками, теоретиком Бергом и экспериментатором Степаненко, поинтересовался работой аспирантов и только после этого сел за свой стол.

Здесь его ждали письма. Работами Воронова интересовались не только минералоги и кристаллографы, но и физики, химики, оптики, металлурги. Новая проблема находила все больше последователей. Расширялся круг объектов исследования. Очевиднее становилась практическая ценность работы. Казалось, все складывалось как нельзя лучше. Но именно в последний год что-то словно надломилось в кипучей жизни заведующего кафедрой. Он помрачнел и замкнулся, стал еще более молчалив. Улыбка исчезла с его лица.

Разобрав почту, Воронов выбрал из пачки писем толстый конверт и отложил его в сторону. Затем придвинул свежие журналы и, взяв последний номер «Геохимии», начал просматривать оглавление. В это время к нему несмело подошел Борис:

— Юрий Дмитриевич, разрешите мне часа на два уйти с работы.

— Да, конечно, — ответил Воронов, не отрываясь от журнала, — а что у вас?

— Понимаете, жена приезжает из командировки. Надо бы ее встретить.

— Жена? — Воронов вдруг насупился, но тут же постарался улыбнуться. — Да, конечно, идите, встречайте. О чем здесь говорить…

Борис отошел к своему столу. А Воронов еще больше нахмурился. Пальцы его нервно забарабанили по столу. Журнал так и остался раскрытым на оглавлении.

***

Жена… Они познакомились поздней осенью, на пристани, случайно. А первое «люблю» он сказал ей весной, когда в низинах лежал еще снег, но с пригорков неслись уже ворчливые ручьи и в воздухе пахло оттаявшей землею.

Ему не было тогда и двадцати двух. Ей только что исполнилось девятнадцать. Он учился на втором курсе университета. Она работала на ткацкой фабрике и заканчивала седьмой класс вечерней школы. У него была лишь койка в общежитии и неукротимая вера в будущее. У нее — только синие, как васильки, глаза и огромная надежда на счастье. Но и этого было вполне достаточно, чтобы жизнь казалась им цветущим садом.

Через год Тоня закончила семилетку и поступила в строительный техникум. А на праздник Октября им кричали «горько» и в их честь звенели бокалы на свадебном столе, взятом на вечер у коменданта общежития.

И хотя стол этот, втиснутый меж раздвинутых кроватей, был явно тесен для такого количества гостей, на нем тем не менее оставалось много свободного места, куда можно было бы поставить не одну бутылку хорошего вина. Но какое это имело значение, если в круг собрались лучшие друзья и впереди целая жизнь.

Жизнь по-новому. Жизнь вдвоем. Каких дел наворочает он теперь! С каким упорством и веселой злостью будет добиваться своей цели! Везде и во всем. Только потому, что рядом с ним — она.

Прошло два года. Для Юрия они промчались незаметно. Это были годы нелегкого труда. Ведь он не только верил в будущее, но и знал, что это будущее надо завоевать самому. Ему мало было просто усвоить то, что предусматривалось программой, и сдать экзамены. Ему нужно было вобрать в себя все знания, какие необходимы «настоящему геологу». А в это понятие он вкладывал слишком многое. Тут и основы квантовой механики, и новейшие представления по физике твердого тела. Многое из этого на геофаке не читалось. Приходилось самому рыться в книгах, слушать лекции на физмате, работать с ребятами-физиками в их лабораториях.

Не удивительно, что ему всегда не хватало времени. На счету была каждая минута. А ведь приходилось еще по крайней мере раза два в неделю ходить на пристань грузить дрова: кроме стипендии у Юрия не было никаких других доходов. Хорошо еще, что это можно делать по воскресеньям или ночью. Об отдыхе он не думал. Сам профессор Цагин, заведующий кафедрой теоретической физики, заинтересовался неугомонным студентом с геофака и пригласил его работать к себе на кафедру.

Свободные минуты приходилось урывать лишь за счет сна, и все они принадлежали Тоне. Только с ней, целуя ее глаза и перебирая мягкие, светлые, как лен, волосы, отвлекался он от квантовых чисел и парамагнитных ионов, переставал считать время и забывал обо всем на свете. В такие минуты он знал, что такое счастье. Только слишком редки были они, эти счастливые минуты, потому что жили они по-прежнему каждый в своем общежитии.

Университет был закончен с отличием и преимущественным правом выбора места работы. Юрию предложили должность в одном из столичных институтов с представлением комнаты в Москве. Кого бы не устроило такое назначение! Но Воронова оно не соблазнило. Больше года он работал над созданием оригинального прибора для изучения магнитных свойств минералов. С отъездом в Москву эту работу пришлось бы прекратить. А в местном научно-исследовательском институте прибором заинтересовались.

Помогло «преимущественное право выбора». Все устроилось как нельзя лучше. Но закончилось неожиданной ссорой с Тоней. Это было непонятно и больно. В первый раз Юрий не мог понять жены.

Однако прошло и это. В институте Юрию сразу дали место младшего научного сотрудника. Условия для работы в лаборатории оказались превосходными. А вскоре у них с Тоней появилась и комната. Небольшая, неудобная, но своя, отдельная, в которой наконец-то они были по-настоящему вместе.

И это было так необычно и трогательно, видеть Тоню «у себя дома», уходить от нее по утрам на работу, знать, что вечером она снова встретит в дверях… Но вот времени по-прежнему не хватало. Прибор не ладился, и в институте начали уже поговаривать, не снять ли его с плана и не дать ли Юрию другую тему. А это означало конец всему, ради чего он остался здесь, чему решил посвятить свою жизнь.

И Юрий работал сверх всякой меры, даже ночью, когда жена уже спала, отчаявшись дождаться конца его «рабочего дня».

Сначала она его жалела. Потом стала сердиться. Наконец прямо заявила, что так жить нельзя. И он не мог не согласиться с этим, — но что станет с прибором?..

И он просил ее потерпеть, еще неделю, месяц… Однако неделя шла за неделей, месяц за месяцем, а он все так же сидел по вечерам над чертежами или щелкал логарифмической линейкой, или ходил из угла в угол по комнате и думал, думал…

В институте начали уже посмеиваться над Юрием. Тоня больше и слышать не хотела об этой «адской машине». Даже у Юрия начали появляться сомнения. Неужели все бросить, отказаться от своих замыслов? Но ведь прибор так нужен! И минералогам-практикам, и ученым, работающим над расшифровкой структур кристаллических решеток. А если сходить к Цагину? Или он тоже посмеется теперь над неудачами Юрия?

Но Цагин не только выслушал его, не только вник в идею прибора, но и помог самому Воронову увидеть ее по-новому. И Юрий снова, в двадцатый и в двадцать первый раз проверял расчеты. Снова чертил и перечерчивал схему прибора. Снова мерил шагами комнату, стараясь найти ошибку в конструкции. А время летело…

И все-таки настал день, когда прибор прошел последние испытания и получил «путевку в жизнь». Большей радости Юрий не испытывал никогда. Его поздравляли, в его честь говорили речи.

Веселый, возбужденный вбежал Юрий к себе домой:

— Все! Победа! Слышишь, Белка? Работает моя машина! Ра-бо-та-ет! — Он хотел обнять жену и вдруг увидел, что глаза ее полны слез.

Юрий застыл от неожиданности.

— Что с тобой?

Она заставила себя улыбнуться:

— Ничего… Просто устала я… всегда быть одной.

Сразу померкла радость. Юрий опустился на стул:

— Я знаю. Я виноват. Прибор отнимал у меня все время. Но теперь — все. Конец! Теперь и мы повеселимся, Белка!

— Да, милый, давно пора нам отдохнуть.

Но отдыхать и веселиться не пришлось. Прибор Юрия оказался ценнее, чем он сам думал. Им заинтересовались в университете, и Юрию предложили поступить в аспирантуру при кафедре минералогии. Он согласился, не раздумывая. Да и о чем тут думать! Ведь это и было то будущее, о котором он мечтал.

И снова понеслись дни, до предела заполненные учебой и работой. И снова постоянно не хватало времени. И снова ловил он на себе укоризненные взгляды Тони.

Но все проходит. Прошли и эти три года. Юрий защитил диссертацию и получил степень кандидата геолого-минералогических наук. Работа молодого ученого удостоилась высокой оценки. Исследуя магнитные свойства минералов, он нашел новый и очень эффективный путь выяснения внутренного строения кристаллов. Члены Ученого совета единодушно высказались за продолжение этой многообещающей темы.

Юрия опять поздравляли, ему опять жали руки. Но он снова, как и три года назад, спешил домой, к жене.

Впрочем, теперь он уже не радовался, как мальчишка. Прошедшие годы сделали его сдержаннее и строже. Не говорил: «Теперь все, конец!», потому что защита диссертации никогда не бывает концом: чем она успешнее, тем более широкие горизонты раскрываются перед исследователем.

И Тоня поняла это без слов. Она не отвернулась, чтобы скрыть слезы, и Юрий не удивился этому. Видимо, ее собственная работа не доставляла ей такого удовлетворения. Но ведь это вполне поправимо, особенно сейчас.

— Ну, что ты, Белка! У тебя все впереди. Сын подрос. Поступай на вечернее отделение института. Главное, чтобы работа была по душе.

— Работа, работа! А жить когда?

— Жить? — Он даже растерялся от неожиданности. — Разве мы… плохо живем?

Тоня усмехнулась:

— Мы вообще не живем. И не жили еще. Совсем! Мы работаем. А жизнь проходит там! — Она кивнула на занавешенное окно, за которым, как обычно, слышалось неторопливое шарканье ног, смех, беспечный говор.

Юрий нахмурился. Этот шум мешал ему всегда. Сегодня же он был просто невыносим.

— Не знаю, что ты имеешь в виду, — сказал он глухо. — Но для меня жизнь — это, прежде всего, моя научная работа. Что же касается всякого рода развлечений и такого вот бессмысленного фланирования по улице, то я просто не умею этого делать. Может быть, это не совсем хорошо. Но ты знаешь, таким я был всегда…

По окончании аспирантуры Юрия оставили на кафедре. К научной работе прибавилась теперь учебная нагрузка. Через год он был уже доцентом. А еще через два, когда его учитель перешел в Академию наук, молодого ученого избрали по конкурсу на должность заведующего кафедрой минералогии и полезных ископаемых.

Новые обязанности, новые люди, а главное, новая проблематика требовали напряжения всех сил. И теперь уже не дни и недели, а целые месяцы летели так, что он терял им всякий счет.

А Тоня? Она не поступила в институт. Зато чрезвычайно увлеклась обстановкой новой квартиры. Потом — приобретением дачи. А затем начались бесконечные телефонные звонки. В квартире стали появляться незнакомые модные дамы.

И тут Тоне предложили поехать в Ленинград на курсы. Юрий ахнул, когда услышал об этом. Но ведь он сам всегда настаивал на том, чтобы она училась. И потом, ей действительно надо встряхнуться, походить по музеям, послушать хороших артистов. Она всегда мечтала об этом, а он так до сих пор и не выбрал времени свозить ее куда-нибудь.

Он сам купил ей билет, помог уложить чемодан, вызвал такси на вокзал. Просил не беспокоиться за них с сыном и даже не подал вида, как дрогнуло его сердце, когда она в последний раз махнула ему рукой из окна вагона.

Работа не давала Воронову думать о разлуке. День был заполнен до предела. Неожиданно выявилось, что кое-кто на факультете не одобряет нового направления кафедры минералогии. Начались неприятности.

Но вечерами в опустевшей квартире его охватывала тоска по жене. И Юрий впервые понял, как грустно было, наверно, ей, когда он до глубокой ночи задерживался на работе. Понял и узнал, что время, которое всегда бежало с ним наперегонки, может вдруг остановиться, и писем можно ждать с таким же нетерпением, как результатов самого ответственного эксперимента.

А письма Тони стали приходить все реже и реже. Потом их не стало совсем. Юрий забеспокоился, решил немедленно ехать в Ленинград. Но заболел сынишка. И в то же время Бенецианов поставил перед Ученым советом вопрос о нецелесообразности разработки на факультете темы Воронова, о передаче ее физикам. С утра до ночи, забыв о сне и отдыхе, Юрий метался между кроватью больного сына и учреждениями, где решалась судьба новой проблемы. Борьба была тяжелой, пришлось дойти до парткома. И все-таки он победил. Выздоровел и сынишка…

И вот тогда пришло письмо. Короткое, в несколько строк:

«Прости, Юрий, но я поняла, что мы никогда не будем счастливы. Я нашла возможность устроить свою жизнь иначе. На днях приеду за сыном. Возьму его прямо из детского сада. Нам лучше не встречаться. Вещи вышли посылкой».

Через год она вернулась, — обманутая, покинутая, ищущая прощения. И все, казалось бы, потекло по-старому. Отношение Воронова к жене стало, пожалуй, даже внимательней, заботливее. Но это было уже велением разума, а не сердца. Та большая любовь, которая согревала его все годы жизни с Тоней, которая придавала ему силы, — эта любовь умерла. А вместе с ней умерло и нечто большее.

Все происшедшее поразило Воронова тем более жестоко, что сам он, будучи натурой цельной, всегда был высокого мнения о людях. И если Тоня смогла так легко обмануть его любовь, то что оставалось ждать от других… Теперь рядом с ним была просто жена — красивая, заботливая и… чужая.

Внешне мало что изменилось у него и на работе. Воронов был по-прежнему настойчив и требователен к себе и своим помощникам. Он все так же много работал. Но это была скорее инерция.

Впрочем, об этом никто не догадывался, — даже его помощники по кафедре. Дружный коллектив по-прежнему работал, как точный, хорошо отлаженный механизм. Начало меняться отношение к новой проблематике и со стороны некоторых других ученых факультета. И только сам Воронов не мог сбросить с себя душевного оцепенения и с прежней страстью отдаться любимому делу.

А между тем он отлично понимал, что одной инерции хватит ненадолго, и тщетно пытался вернуть себе прежнюю работоспособность…

Вот почему Юрий Дмитриевич так и не раскрыл сейчас журнал дальше оглавления.

***

Второй день занятий оказался трудным. Семинар по истории партии, физика, химия да еще и минералогия — сразу для одного дня было многовато. Поэтому на последнюю лекцию Люся шла уже без особого нетерпения. К тому же после первых лекций по физике и химии трудно ожидать чего-то интересного от минералогии, науки, по-видимому, сухой и скучной.

Не понравилась ей и минералогическая аудитория. Здесь не было ни картин, ни приборов. На стенах висели только таблицы с длинными рядами цифр да какими-то замысловатыми кривыми. В шкафах поблескивали однообразные модели пространственных решеток. А всю заднюю стену занимали высокие стеллажи с лотками, в которых хранились коллекции минералов.

Но самое неприятное впечатление производил лекционный ассистент. Длинный и нескладный, он, словно цербер, стоял у преподавательского стола, никого не подпуская к разложенным минералам.

Раздался звонок, и через минуту в аудиторию вошел Воронов.

«Так вот он какой, мятежный доцент…» — сказала себе Люся, рассматривая заведующего кафедрой минералогии, о котором Саша говорил вчера как о некоем титане, грозящем перевернуть всю геологию. Она и представляла его, как сказочного исполина, с горящими глазами и громовым голосом.

А в аудиторию вошел самый обыкновенный, чуть сутуловатый мужчина в простом черном костюме, с мягкой, почти застенчивой улыбкой. На вид ему было не больше тридцати пяти, но в густых, откинутых назад волосах уже заметно пробивалась седина, и глаза смотрели устало, будто позади долгая тяжелая жизнь. Читая лекцию, Воронов медленно прохаживался по аудитории, то подходя к доске, то останавливаясь у шкафов с решетками. Иногда он проходил между рядами столов и даже заглядывал в студенческие тетради.

Голос его звучал негромко, но все, о чем говорил он, было настолько ново и необычно, что воспринималось, как удивительная повесть, которую можно слушать и слушать без конца.

В отличие от иных ученых, Воронов не считал занятия со студентами досадной потерей времени. Больше того, он любил эти занятия. Ему доставляло большую радость видеть, как разгораются лица студентов, как начинают блестеть глаза, когда он развертывал перед слушателями все новые и новые горизонты науки о минералах и вел их все дальше и дальше в сложный мир кристаллических структур и атомов. Поэтому Воронов заново готовился к каждой лекции и читал их с таким воодушевлением, как будто все, что он преподносил студентам, было для него так же ново и необычно, как и для них самих.

Впрочем, нередко так оно и оказывалось. Многое из того, что студенты слышали от него на лекциях, было только что получено в лаборатории его кафедры. А случалось и так, что где-нибудь в конце семестра он вдруг возвращался к старой теме, чтобы рассказать, как ошибочны были его взгляды по тому или иному вопросу, изложенному в начале курса, и как они изменились в результате удачно поставленного эксперимента.

И надо видеть, с каким вниманием слушали это студенты: ведь они присутствовали при решении научной проблемы, а иногда и сами становились искателями, ибо на некоторые вопросы Воронов сознательно не давал ответов, предлагая найти их своим слушателям.

Так было всегда. Но в последний год и лекции его стали скучнее, суше. В них стало меньше тех блестящих шуток и броских неожиданных сравнений, которые передавались студентами из курса в курс и долго вспоминались выпускниками университета где-нибудь в далекой Сибири или на Крайнем Севере. Да и сам Воронов как-то потускнел и будто отдалился от студентов.

Но все это тоже видел, пожалуй, только он сам. Студенты по-прежнему встречали его с восторгом. Они не хотели замечать никаких перемен. И, может быть, как раз поэтому теперь он лучше всего чувствовал себя именно в студенческой аудитории.

Так и сегодня. Достаточно было ему войти в аудиторию и увидеть десятки устремленных на него глаз, как в душе словно что-то отлегло, и он невольно улыбнулся, включаясь в привычную деловую обстановку занятий.

Тихий шорох перелистываемых страниц, поскрипывание стульев и весь этот сдержанно торопливый шумок, предшествующий началу лекции, действовали на него лучше всяких успокаивающих средств.

Но вот все стихло. Воронов оглядел аудиторию. Она была уже знакомой. Ему достаточно было одного взгляда, чтобы оценить настроение студентов. А оно бывает разным: и выжидающе изучающим, и возбужденно настороженным, и откровенно насмешливым. И надо уметь быстро и безошибочно найти тот верный тон, который следует взять в самом начале лекции, чтобы сразу овладеть аудиторией, подчинить себе ее внимание. Иначе даже хорошо подготовленная лекция пойдет комом, и будет очень трудно заставить слушать себя эту ораву живых, легко увлекающихся молодых людей, которые следят за каждым твоим шагом, жестом, словом и не прощают ни малейшей оплошности.

Впрочем, для Воронова все это было позади. Он взял мелок и, выйдя из-за кафедры, хотел уже продолжить начатую в прошлый раз тему, как вдруг заметил новое лицо. Девушку, сидящую во втором ряду, у окна, он как будто не видел еще ни разу. Или ему так показалось?..

Рука с мелком опустилась, и несколько мгновений Воронов молчал, как бы в раздумье. Аудитория насторожилась. Тогда он шагнул к доске и заговорил, как обычно, ровным, твердым голосом:

— На прошлой лекции мы с вами подошли к одному интересному явлению, наблюдаемому в окраске минералов. Это явление носит название плеохроизма…

Послышался скрип перьев. Воронов сделал небольшую паузу. Чем же все-таки привлекло его лицо той девушки? Только тем, что он видит ее впервые? Воронов снова посмотрел на студентку. Ничего особенного: острые худые плечи, коротко постриженные волосы, белый воротничок на платье…

Воронов скользнул взглядом по аудитории. Головы студентов начали приподниматься от тетрадей. Можно продолжать дальше.

Когда он снова взглянул во второй ряд, девушка с белым воротничком отложила карандаш. Теперь Воронов мог рассмотреть ее лицо — тонкое, чуть удлиненное, немного бледное. Оно будто светилось белизною под пышной россыпью волос, отливающих темной бронзой, и оттого казалось почти прозрачным.

Воронов прошелся меж рядов и снова задержал свой взгляд на незнакомке. За годы работы в университете перед глазами его прошло немало девичьих лиц. И скромных, и застенчивых, и привлекательных, и очень красивых. Но сейчас… Воронов, едва ли признался бы в этом самому себе, но он только и ждал, чтобы она подняла голову, и он снова. мог увидеть ее глаза. Они были опущены к тетради. Тогда Воронов сказал:

— Явление плеохроизма удобнее всего наблюдать под микроскопом. Представьте себе кристалл минерала… — Он подошел к доске и, начертив скошенную призму кристалла, обернулся к аудитории: на него снова смотрели большие, ясные, как небо, глаза. Голос Воронова зазвучал с новой силой:

— Пусть это будет кристалл роговой обманки. При положении, изображенном на доске, мы увидим его окрашенным в сине-зеленый цвет. Однако стоит повернуть столик микроскопа, как тот же кристалл окажется светло-желтым.

Воронов показал, как меняется при этом поглощение соответствующих лучей спектра, и продолжал:

— При том же положении граней кристалл минерала катафорита изменит окраску с желтовато-красной на зеленовато-бурую.

Он снова показал схему поглощения световых колебаний и отошел от доски.

— Еще более интересную смену цветов можно наблюдать у минерала глаукофана. Представьте ясное безоблачное небо, постепенно заливаемое фиолетово-красным огнем заката. Вот так же от голубой, почти синей, до яркой красно-фиолетовой меняется окраска щелочного амфибола глаукофана.

Воронов чуть помолчал, будто присматриваясь к нарисованной им картине, затем спросил:

— А не приходилось вам бывать на море? Если приходилось, вы, наверное, видели, как меняется цвет морской глади, когда солнце вдруг скроется за тучу. Из голубой, почти синей, она становится сине-зеленой и даже зеленой. Так меняется цвет минерала рибекита.

Он посмотрел в окно, на пожелтевшие деревья в сквере:

— Ну, и все вы, конечно, наблюдали, как переодевается с приходом осени береза. Ее изумрудно-зеленая листва меняется почти на глазах. Но не блекнет, а словно обновляется. И приобретает такую чистую окраску, будто ее подзолотило само солнце. Вот так же ведет себя пироксен федоровит…

Люся отодвинула тетрадь в сторону. Вот тебе и скучная наука! Она ожидала потока цифр и химических формул, а в аудитории шумело море, горел закат, шелестела листва деревьев.

Минералы — эти холодные неодушевленные камни, которые казались прямой противоположностью живым цветам, траве, деревьям, вдруг словно ожили. Тончайшие всплески энергии заструились под действием квантов света по ажурным конструкциям кристаллических решеток, вызывая в глазах людей то, что называют красной, фиолетовой или золотистой окраской.

Но сколько превращений испытывал световой луч, прежде чем вырваться из лабиринта ионных построек! Немудрено, что окраска минерала то горела ровным пламенем, то рвалась сверкающим потоком, будто из самых глубин камня, то мерцала и переливалась всеми цветами радуги, создавая неповторимую игру света на всей поверхности.

И обо всем этом Воронов не просто рассказывал. Он тут же, по ходу лекции, быстро размалывал кристалл темно-синего галита в порошок, и порошок оказывался снежно-белым. Или направлял луч электрического света на изумрудно-зеленый александрит, и тот становился зловеще-красным. Или чертил по фарфоровой пластинке латунно-желтым пиритом, и все с удивлением убеждались, что черта была зеленовато-черной.

А когда включили люминоскоп и какой-то серый, совсем невзрачный минерал под действием невидимых ультрафиолетовых лучей окрасился в мягкий бархатисто-голубой цвет, Люся чуть не вскрикнула от изумления.

— Ой, что это за минерал? Я не расслышала, — шепнула она сидящему рядом Ивану.

— Это шеелит, — обернулся тот. — А почему вы не пишете? В учебнике не все найдешь.

— Да я… Все равно ведь мне надо с начала переписывать, — смутилась Люся и придвинула тетрадь.

Но в коридоре уже послышался звонок. Воронов поинтересовался, все ли ясно, и вышел из аудитории.

Ребята с шумом поднялись. Иван принялся заполнять рапорт посещаемости. Мимо торопливо прошла Таня, за ней — Наташа с Аллой, а Люся все еще не двигалась с места.

Кто-то легонько тронул ее за плечо:

— Ну как? Сила?

Возле нее стоял Саша.

— Да. Я и не думала, что минералогия…

— Не в том дело! — перебил Саша. — Думаешь, если б минералогию читал Камбала, ты услышала бы что-нибудь такое!

— Камбала? Что за камбала?

— Завтра узнаешь, — ответил Саша. — Ну, всего!

Он подхватил сумку и помчался к двери.

Домой Люся шла медленно. Вот она и студентка, уже совсем взрослая девушка, и окружают ее не мальчишки и девчонки, а тоже взрослые самостоятельные люди. Такие разные и такие непонятные. Как-то сложатся ее отношения с ними? И сколько пройдет времени, прежде чем она почувствует себя здесь так же просто и уверенно, как в школе?

А преподаватели, которым нет, кажется, никакого дела до своих слушателей! А сами лекции, каждая из которых длится восемьдесят минут, и которые надо успеть понять и записать, и на которых нельзя задать ни одного вопроса вплоть до самого звонка. Как не похоже все это на привычные школьные занятия. Недаром отец писал: «Школа это еще тихая заводь, университет — уже море…» Милый, дорогой папка! Он был уверен, что в школе все у нее было тихо и спокойно. Но ведь это совсем не так…

В школе Люся никогда не была в числе тех, кого называют «первый ученик», «заводила», «душа класса» или что-нибудь в этом роде. В журнале против ее фамилии стояли и пятерки и тройки. На собраниях и сборах она садилась обычно где-нибудь подальше, в уголке, говорила редко и мало. На вечерах старалась не выделяться. В мастерской и на школьном участке работала молча, ни с кем не спорила, хотя и делала все по-своему.

Естественно поэтому, что среди подруг она казалась незаметной. Не пользовалась как будто успехом и у мальчишек. Во всяком случае, по ней не вздыхали, ей не писали записок и не пытались приглашать в кино.

Люся и не удивлялась этому. В классе было столько умных, красивых, интересных девочек. Но мальчишки — самые обыкновенные, интересы которых ограничивались, пожалуй, достоинствами центра нападения местной команды.

А Люся мечтала всегда о людях необыкновенных. Недаром любимым героем ее был поэт Байрон. Даже на столе у нее стоял портрет мятежного лорда.

Не удивительно, что и в жизни Люся старалась найти людей своей мечты. Такими были, наверно, ее отец и мать. Таким был, может быть, их учитель математики. И, конечно же, — друг отца, заведующий краеведческим музеем Александр Павлович Голиков, бывший председатель военно-революционного комитета и командир партизанского отряда.

А вот среди ребят своей школы, да и своего двора Люся таких людей не встречала. Был, правда, Коля Старкин из десятого «Б», который считался самым способным и самым талантливым мальчиком в школе. Он ей нравился. И одно время она готова была считать его почти необыкновенным человеком. Но тот опередил ее, заявив как-то, незадолго до окончания школы:

— Ты, Люся, прости меня. Сама понимаешь. Я в некотором роде человек выдающийся. А ты… Ну, что в тебе такого особенного?..

На следующей неделе он уже провожал с катка Машу Кротову и, говорят, преподнес ей стихи. И это после того, как твердил Люсе о «вечной дружбе», мечтал вместе с ней пойти на геофак и даже — смешно вспомнить! — назначил однажды ей свидание в парке. А теперь вот он укатил в Москву, где его «устроили» на факультет журналистики. Люся не удивилась этому. Журналистика, пожалуй, больше подходит Коле.

Одним словом, мечты остались мечтами. Так было в школе. А как будет теперь, в университете?..