8. ОСЕННИЙ
БАЛ
В кабинете Леонида Ивановича
Грекова собрался обычный кружок «старейшин» факультета. Кроме
хозяина кабинета и его старинного друга Модеста Петровича
Бенецианова, здесь были профессор Ростов, Борис Степанович
Егоров и заведующий кафедрой палеонтологии профессор Кравец.
Собираться так вот, в тесном профессорском кругу, стало для них старой
незыблемой традицией, и на геофаке давно уже поговаривали о «негласном Совете
факультета». Так оно, пожалуй, и было. Здесь, в кабинете Грекова, по сути дела
заранее вырабатывалась единая точка зрения по всем вопросам, какие ставились на
Ученом совете, совещаниях заведующих кафедрами и даже в ректорате. Не
обходилось, конечно, без споров. Случались порой и серьезные перепалки. Но об
этом не знал никто. За пределами кабинета «Совет» всегда выступал единым
фронтом, и не было еще случая, чтобы его мнение не становилось мнением
факультета.
Впрочем, речь шла здесь не только
о деловых вопросах. Старым профессорам было что вспомнить, о чем
поразмыслить и поспорить. А сегодня, к тому же, пришла приятная
новость: только что ударил нефтяной фонтан на площади,
разбуривания которой факультет добивался уже многие годы.
— Н-да, хотел бы я послушать, что
сейчас говорят в тресте да и в институте тоже, — поглаживал усы
Бенецианов.
— Трестовские полевики, положим,
прежде нас высказались в пользу этой структуры, — заметил
Греков.
— Полевики? Так разве они делают
погоду, Леонид Иванович! — Кравец снял пенсне и устало потер
переносицу. — Не-е-ет, если бы не последняя статья Глеба
Максимилиановича…
— Не только моя, — возразил
Ростов. — Леонид Иванович тоже не раз писал об этом. Да и вы,
Эдуард Павлович, в последнем сборнике…
— Одним словом, это месторождение
наше, — заключил Бенецианов. — Результат нашей работы. А вчера я
получил приказ министра, в котором отмечается работа и наших
выпускников.
— Хорошие известия, — протянул
окающим говорком старик Егоров. — Растет наша школа…
— Как ни хоронил ее Воронов! —
подхватил Бенецианов.
— Опять Воронов, — развел руками
Ростов. — Что-то в последнее время я только о нем и слышу. Чем
он вас так тревожит? В конце концов, пусть занимается своими
идеями.
— Идеи были и будут, Глеб
Максимилианович. А стране сейчас необходима нефть, нужна руда,
нужны кадры опытных специалистов. А Воронов начинает уже мешать
нам в решении этих задач. Ему нет дела до успехов нашей школе…
— Но кроме успехов есть и
недостатки, — осторожно заметил Греков.
— Тут нам Воронов не поможет! —
возразил Бенецианов. — А вреда от него хоть отбавляй.
— Да в чем все-таки вред? — пожал
плечами Егоров.
— Как в чем? Его увлечения модными
методами только уводят молодежь от дела, вносят анархию в
научную и учебную работу факультета…
— Наконец, он просто подрывает наш
авторитет! — подхватил Кравец.
— Ну, это, положим… — нахмурился
Греков.
— Я не имел в виду лично вас,
Леонид Иванович, — поспешил поправиться Кравец.
— Но мешает он всем нам! —
решительно заявил Бенецианов. — И я считаю, что дальше так
продолжаться не может. Всему есть предел. Так ведь Леонид
Иванович?..
Греков не спеша закурил, придвинул
пепельницу:
— Я уже говорил, что не разделяю
крайностей Воронова и не сторонник некоторых его педагогических
приемов. Но… Пожалуй, кое над чем из его идей можно задуматься.
— А если эти самые идеи мешают
работе всего коллектива? Если они подрывают наши собственные
взгляды?
— Ну, свои-то позиции мы всегда
сумеем отстоять.
— Вот именно! И пора бы это делать
уже не только в научных дискуссиях…
В дверь постучались, и в кабинет
вошел Чепков. Все сразу замолчали.
— Я, кажется, помешал вам, —
сказал он с порога. — Мне вот к Модесту Петровичу, по небольшому
вопросу. Простите, пожалуйста…
Однако никто не повернул к нему
головы. А Бенецианов, посмотрев на часы, ответил:
— Через полчаса я буду у себя.
Выйдя из кабинета, Чепков
осторожно прикрыл дверь и зло сощурил глаза: «Аристократы! Но
подождите! Недолго осталось вам чваниться. Воронов вас раздавит!
Определенно! И тогда… Тогда видно будет. А сейчас — работать и
работать! Заканчивать диссертацию. Во что бы то ни стало!».
***
К концу второй недели Люся вполне
освоилась с новой университетской обстановкой. Ее не смущала
больше веселая толкотня на вешалках и в буфетах. Привычным стал
говор, от которого гудели в перерывах огромные вестибюли
факультета. Она знала уже всех преподавателей, могла найти любую
аудиторию, было у нее и свое любимое место в читальном зале.
Только вот ее группа до сих пор
оставалась почему-то чужой и непонятной. Ребята словно
сторонились Люси. А ведь между собой все они держались так,
будто знали друг друга давным-давно. В перерывах дурачились,
подтрунивали друг над другом. На лекциях перешептывались, после
занятий договаривались где-то встретиться, куда-то пойти. А Люся
все время оставалась одна. Для нее никто не занимал места, никто
не интересовался ее делами, никто не посвящал в свои планы
Даже Саша Степанов стал будто
избегать ее. Впрочем, в последнее время с ним вообще происходит
что-то непонятное. После недавнего вечера встречи, с которого
Люся ушла, оставив их вдвоем с Наташей, он стал каким-то
замкнутым, молчаливым, с Наташей, кажется, даже не
разговаривает. А та и вовсе косится на нее.
Словом, с группой она не сошлась.
Вот и сейчас кончается последняя лекция, и ей снова придется
идти одной. Люся вздохнула и, собрав тетради, начала укладывать
их в сумочку.
Однако не успел отзвенеть звонок,
как поднялся Витя Беленький и громко, стараясь перекричать
начавшийся в аудитории шум, объявил:
— Никто не уходите! Сейчас
комсомольское собрание! Слышите? — и, видя. что некоторые ребята
торопятся пробиться к двери, добавил: — Открытое! Так что всех
касается.
— Ну, вот еще! — послышался бас
Коли Краева. — Пора в столовку!
— Ничего, не умрешь! — ответил
Витя. — Проходите все в тридцатую. Там сейчас свободно.
Все повалили к дверям. А через
несколько минут, когда Люся устроилась в укромном уголке,
подальше от кафедры, к ней подошел Валерий.
— К вам можно? — спросил он.
— Пожалуйста.
— Скоро полмесяца, как вошли вы,
так сказать, в нашу семью, — заговорил Валерий почему-то
шепотом, — и тем не менее никто не знает даже вашего имени.
— Меня зовут Люся.
— Очень приятно! Валерий Ларин, —
чуть привстал он и снова зашептал: —В нашей группе, Люся, народ
не очень уж интересный. И для меня было приятной неожиданностью
появление такой интеллигентной девушки…
— Мне не кажется, что ребята у нас
неинтересные, — возразила Люся.
— Ну что вы! Поверьте, я изучил
эту группу хорошо. Да сейчас вы сами убедитесь. Возьмите хоть
Беленького. Разве это организатор? Вы только послушайте!
Люся посмотрела на Витю.
— Ребята! — надрывался тот у
кафедры. — Ну, хватит, в конце концов, галдеть! Пора начинать.
— Так начинай! — крикнул кто-то с
места. — Чего тянуть!
— Вот я и говорю, — забубнил Витя
бесцветным, деревянным голосом. — Комсомольское собрание
одиннадцатой группы считаю открытым. На повестке дня… Да, —
спохватился он, — может, сначала президиум изберем?
— Какой еще президиум! —
послышались голоса. — Давай ближе к делу!
— Ну, хорошо. Значит, на повестке
дня у нас один вопрос: положение с математикой. Давай, Степанов!
По твоему предложению собрались.
Саша встал с места:
— Чего же тут говорить? И так все
ясно. Плохо с математикой. Если дальше так пойдет, ничего знать
не будем.
— А тебе что, больше всех знать
надо? — вмешался Краев. — Не первый год Цой читает. В прошлом
году ни одного завала не было.
— Что толку в этих цоевских
четверках? Математику-то знать не будем…
— А на черта сдалась она нам! — не
отступал Краев.
Саша вспыхнул:
— Да сейчас без математики шагу не
сделаешь! И в геологии! Поэтому я предлагаю просить учебную
часть исправить положение…
— И дать Степанову медаль за
спасение утопающих, — сказал Жорик.
— Или заставить его самого читать
математику, — добавил Краев.
— Беленький! Веди собрание! —
крикнул Иван.
— Да, товарищи, — заторопился
Витя, — надо же по порядку. Вот кончит Степанов, тогда
выступите. Продолжай, Степанов!
— А я кончил, — ответил Саша и сел
на место.
Витя поднялся.
— Ну, значит, продолжим. Доклад
окончен. Приступаем к прениям. Давай, Краев!
— А мне говорить не о чем!
— Тогда кто же? Славин и
Войцеховский, чего вы там шепчетесь? Выступайте!
— Да мы согласны, — ответил
Войцеховский, лучший спортсмен группы и первый рекордсмен по
пропускам занятий.
— С чем согласны?
— Со всем, что здесь говорят. Мы
же скоро уезжаем на спартакиаду.
— Прошу слово! — поднялся Фарид
Ибрагимов. — Товарищи! — рубанул он рукой воздух. — Я скажу так.
Лекции Цоя стоят не на должной высоте. Да, товарищи. Потому что,
во-первых, читает он их на малодоступном языке. Во-вторых,
читает безо всякой связи с предыдущим, последующим. В-третьих,
нет никакой связи с практикой…
— Чего там переливать из пустого в
порожнее! — крикнула Света. — Все ясно! Пиши, Беленький…
— То есть как, пиши? Я не
секретарь. Товарищи, мы же секретаря не выбрали!
— Вот Горюнова и будет секретарем!
— предложил Фарид. — Сил у нее хватит!
— Горюнова? — переспросил Витя. —
Согласны? — обратился он к аудитории…
— Так… Принимается. Пиши,
Горюнова! А… что писать?
— Просим учебную часть… — начал
Саша.
— Да ничего мы не просим! На кой
нам эта математика! — вмешался Краев.
— Позвольте мне, — попросил
Валерий. Он подошел к столу, не спеша поправил волосы, помолчал
немного, затем начал значительным голосом:
— Товарищи, должен сказать вам, я
удивлен. Прежде всего выступлением Степанова. Нет, я не хочу
сказать, что математика нам ни к чему. Как раз наоборот! В век
расщепленного атома и кибернетических машин эта наука нужна
всем, как воздух…
— Как солнце! Как, сами понимаете,
вода! — ухмыльнулся Жорик. Но Валерий не смутился.
— Да, и как бриолин для волос! —
добавил он под хохот всей группы. Затем снова повернулся к Саше:
— Но, товарищи, разве мы дети?
Разве мы с вами пришли в первый класс? Университет не детский
сад и не школа первой ступени! Студент — человек
самостоятельный, он учится мыслить и сам разбирается в книгах. А
лекции, которые мы слушаем, определяют лишь отдельные вехи
нашего творческого пути. Возьмем, к примеру, великих русских
ученых…
Сначала его слушали. Потом начали
прешептываться. Наконец кто-то крикнул:
— Регламент!
Валерий поднял руку.
— Я, собственно, кончаю. Думаю,
что выражу общее мнение: мы за математику, но против школярства!
Мы за науку, но против методов, которыми когда-то натаскивались
дворянские недоросли. — Он тряхнул головой и не спеша направился
к Люсе.
— Да разве они поймут! —
доверительно шепнул он ей.
Люся не ответила.
— Кто следующий? — спросил
Беленький.
— Дайте я скажу, — поднялся Иван.
— Проходи сюда.
— Зачем? Я с места… Вопрос ясен.
То, что математика нужна — это факт. Бесспорный. То, что читают
нам ее отвратительно — тоже факт. А мы сюда пришли учиться, а не
штаны просиживать! Нам знания нужны! Вот и весь разговор! Так
что решение может быть сейчас одно — просить учебную часть
заменить нам Цоя.
Он сел на место. Валерий
запальчиво крикнул:
— Позвольте, но это школярство! Я
еще раз хочу сказать…
Тогда Иван снова поднялся и как бы
между прочим добавил:
— А что касается выступления
этого… Как его?
— Ларина! — подсказал кто-то.
— Да, Ларина… Так это как микстура
для пацанов: и много, и сладко, и пользы никакой…
Все дружно засмеялись. Засмеялась
и Люся, впервые почувствовав себя не одинокой в своей группе.
***
Саша встретил Воронова в коридоре,
после занятий. Поздоровался, хотел пройти мимо, но неожиданно
для самого себя остановился и сказал:
— Юрий Дмитриевич, вы обещали дать
тему… тому, кто захочет заняться научной работой…
Воронов посмотрел на него
внимательно:
— И вы решили попробовать свои
силы?
— Да, если можно…
— Отчего же нельзя, конечно можно.
Но имейте в виду, — предупредил он, — это не забава, а труд. И
труд не легкий. Вас это не пугает?
— Труда я не боюсь.
Воронов улыбнулся:
— Тогда пройдемте ко мне…
Так Саша впервые переступил порог
кабинета Воронова. А скоро Юрий Дмитриевич даст ему и первое
научное задание.
Об этом и раздумывал он, подходя к
знакомой улице. Но едва свернул сюда, мысли смешались. Все
здесь, начиная с булыжной мостовой и кончая дуплистыми липами,
напоминало Наташу. И как ни сердит был Саша на нее за все
причуды и колкости, какие она, не скупясь, сыпала в последние
дни, при виде старого деревянного дома с крашеным крыльцом он
мог думать лишь о том, что здесь, за этой дверью, ждет она, и
что сейчас он увидит ее, и что она будет с ним весь вечер…
А когда он позвонил и в прихожую
вышла Наташа, в пестром домашнем халатике, с брошенными за спину
косами, такая, какой он знал ее год назад, что-то сжалось у него
в горле и он смог лишь молча шагнуть ей навстречу.
Верно, и она в эту минуту
вспомнила то хорошее, что было между ними, потому что глаза ее
потеплели, и она порывисто шагнула к нему и молча прижалась к
его груди.
А когда он вошел в комнату, где
все было по-старому, где сидели за чаем Нина Федоровна и
сестренка Милка, где весело потрескивала та самая печь, которую
когда-то разжигали они вдвоем с Наташей, и когда Наташа усадила
его за стол, а Нина Федоровна стала расспрашивать об отце, о
доме, он почувствовал себя совсем счастливым.
Но Наташа быстро скрылась в
соседней комнате и через некоторое время вышла оттуда в новом
платье, с плотно уложенными косами и модных туфлях на тонком
каблучке.
И эта другая Наташа взглянула на
часы и совсем другим голосом, капризным и нетерпеливым, сказала:
— Опаздываем, Саша!
Он встал, отодвинул недопитую
чашку и, поблагодарив Нину Федоровну, стал молча натягивать
плащ.
Всю дорогу Наташа беспокоилась,
как бы не опоздать. Но, как назло, пришлось долго ждать трамвая,
и когда они добрались наконец до института, протиснулись сквозь
толпу, штурмовавшую высокие двери, у которых не менее десятка
парней с красными повязками на рукавах придирчиво проверяли
входные билеты, и вошли в гудящий, пестро раскрашенный
вестибюль, мест в гардеробе уже не было.
— Ну, вот, пожалуйста! — надулась
Наташа. Но к ним подошли две девушки с яркими осенними листьями
в прическах и проводили в одну из аудиторий, где можно было
раздеться.
В зале, где танцевали вальс,
Наташа не захотела задерживаться. Они двинулись дальше по
коридору, пока не добрались до аудитории, откуда неслись звуки
джаза. Саша не сразу понял, что и здесь танцуют. Но
присмотревшись внимательнее, он увидел, что юноши и девушки
держат друг друга за руки и медленно, будто нехотя, перебирают
ногами, время от времени поворачиваясь в ту или другую сторону.
Наташа поправила прическу и
протянула руки:
— Пошли, Саша!
— Куда? — не понял он.
— Танцевать.
— Так разве это… танцы?
Она рассмеялась:
— Как был ты медведем, так и
остался. Ну, не хочешь — не надо. Постоим, посмотрим. Но если
меня кто пригласит, ты уж не сердись.
— Да я не вижу здесь ни одного
знакомого.
— Не важно! На танцах это не имеет
значения.
Через минуту к ним подошла веселая
компания ребят, и один из них, высокий завитой блондин,
обратился к Саше:
— Простите, у вас нет спичек?
— Нет, я не курю.
— Жаль. А… можно вас на минуту. —
Он отошел с ним шага на два и тихо спросил: — Вы не знаете, где
курилка?
— Нет, я здесь впервые.
— Ну, простите пожалуйста. —
Блондин вежливо раскланялся, а когда Саша пошел обратно, то
увидел, как другой парень из их компании протягивает руку Наташе
и что-то говорит ей с улыбкой, сверкая золотыми зубами.
— Прошу вас, — донеслось до Саши,
и не успел он пробраться через разделяющую их толпу, как Наташа
с золотозубым уже вошла в круг танцующих.
Когда
музыка смолкла, он пошел было навстречу Наташе, но золотозубый сам привел ее на
место.
— Извините, — сказал он Саше,
улыбаясь.
Потом начал рассказывать новый
анекдот, затем предложил пари, что «Спартак» обойдет «Динамо». А
как только снова зазвучали трубы, протянул руку Наташе, и та с
улыбкой согласно кивнула ему и снова оставила Сашу.
За спиной его кто-то усмехнулся. И
он не выдержал. Стиснув зубы, пробрался сквозь толпу в дверях и
бросился вон из зала,
Вот и комната, в которой они
разделись. Саша взял плащ и вышел на свежий воздух.
Двери института по-прежнему
осаждали желающие попасть на вечер. К Саше сейчас же подскочили
несколько ребят:
— У вас нет лишнего билета?
И тогда Саша опомнился. Что он
наделал! Ведь Наташа осталась там, среди этих пижонов.
Вернуться? Но до слуха снова донесся ритм барабанов, и он будто
снова увидел ее рядом с золотозубым.
Нет! Лучше быть дикарем, кем
угодно. Только не видеть всего этого. И он шагнул в темноту.
Вечер был ненастным. Резкие порывы
ветра сильно раскачивали фонари на столбах, и тени на мостовой
метались из стороны в сторону. Деревья качали голыми ветвями, и
их мокрые вершины тускло блестели в свете фонарей.
Но вот уже не стало и фонарей.
Кончились тротуары. По сторонам тянулись еле видимые в сетке
дождя высокие заборы. Под ногами зачавкала грязь. А он все шел и
шел, стараясь ходьбой заглушить обиду.
|