9. «ЭЛЕКТРОННАЯ МАШИНА»

Закончив лекцию, Воронов прошел к себе и, вымыв под краном руки, долго вытирал их полотенцем, шагая в задумчивости по кабинету из угла в угол. На лбу его блестели капли пота. Не легко, видно, давалась ему та завидная непринужденность, с какой читал он свои курсы.

Но судить об этом могли лишь те, кто работал с ним рядом и видел груды книг и журналов, проходящих через руки Воронова перед каждым занятием. Их не удивляло, что восемьдесят минут, проведенные за кафедрой, для него равнозначны нескольким часам любой самой трудной работы. Им, слушавшим Воронова и знавшим, чего стоило просто и доходчиво изложить сложнейшие вопросы атомной физики или кристаллохимии, было известно, сколько энергии требовали эти лекции.

Однако усталым Воронов не выглядел. Глаза его улыбались, будто он увидел или услышал что-то очень хорошее. И так случалось всякий раз, когда он приходил из одиннадцатой группы…

Воронов посмотрел в окно и, кажется, впервые за этот год увидел небо таким, каким видел его еще мальчишкой.

— И таким оно будет всегда и для всех… — Он раскрыл форточку, подставив лицо тугой струе прохладного воздуха.

— О чем это вы, Юрий Дмитриевич?

Воронов обернулся. Перед ним стоял Петр Ильич Ларин.

— Да вот, любуюсь небом.

Ларин с удивлением посмотрел на своего учителя. В последнее время он привык слышать от него только деловые замечания. К тому же погода была пасмурной. Часть неба закрывали облака.

— Сегодня им едва ли можно любоваться, Юрий Дмитриевич, кругом тучи.

— Не в этом дело! А впрочем… — Воронов неожиданно улыбнулся. — Да вы садитесь, Петр Ильич. Рассказывайте, как ваши дела?

— Идут как будто. Предварительные отзывы получены. От обоих оппонентов. Завтра рассылаю авторефераты. Ну, и через месяц…

— Защита?

— Да, если Ученый совет не затянет.

— Об этом мы еще поговорим. А сейчас… Как практические занятия по минералогии?

— Кажется, ничего. Заканчиваем сульфиды. На этой неделе думаю провести коллоквиумы. Начну с одиннадцатой группы.

— С одиннадцатой? Ну, что же, давайте! Кстати, как они работают?

— В общем, неплохо. Ребята любознательные. Иной раз прямо-таки засыпают вопросами. Да вот, хотя бы недавно едва не поставили меня в тупик. Правда, вопрос-то, строго говоря, наивный…

— А все-таки?

Петр Ильич усмехнулся:

— Такое услышишь только на первом курсе. Мы разбирали химический состав сульфидов. И один студент, некто Кравцов, парень деловой, но прямо из армии, с большим перерывом в учебе, вдруг спрашивает: «А почему атомы соединяются друг с другом?» Я вначале даже не понял, чего он хочет. Начал объяснять, что здесь мы имеем дело уже не с атомами, а большей частью с ионами, которые притягиваются, как разноименные заряды. А он свое: «Это все, — говорит, — мне понятно, но почему атомы образуют ионы, почему бы им не оставаться отдельными нейтральными атомами?» Тут уж я руками развел…

— Позвольте, а разве у — вас не возникало такого вопроса?

— Но это же основа мироздания. Всеобщий, так сказать, закон природы…

— Закон?

— Ну, может быть, я неточно выразился.

— Не в этом дело. Но ведь и закон требует разъяснения.

Петр Ильич пожал плечами:

— Но, согласитесь, Юрий Дмитриевич, это уже чистейшая физика.

— Физика, говорите? Ну, так что! — Воронов встал из-за стола и зашагал по комнате. — Физика… А, впрочем, это беда всех геологов. Как только дело доходит до атома, так — стоп! Владения геологии кончились. Поистине, «кесарю — кесарево, а богу — божье». Единственный мостик — геохимия. Но и этот курс читается у нас только разведчикам. А вы ведь, кажется, кончали по специальности нефтяная геология?

— Да, но меня с первого курса больше интересовали минералы…

— Минералы вы знаете неплохо. Но… Как бы это вам сказать? Знаете их только с точки зрения «классической геологии». Поэтому вам и показался «наивным» вопрос Кравцова. И не случайно, что задал его именно студент первого курса. Это еще не геолог, а просто пытливый человек. И он хочет знать все. А потом из него начинают готовить геолога. И что греха таить, делают у нас это так, что постепенно студент теряет естественную широту устремлений. У него появляется определенный круг понятий, выходить за который геологу «не положено». А все, что выходит за рамки этого круга, превращается в само собой разумеющиеся «основы мироздания».

Петр Ильич покраснел.

— Я же сказал, что неточно выразился. Просто не подобрал нужного выражения. Ведь это факт, что при coвременном уровне развития науки узкая специализация становится даже необходимостью.

— Безусловно! Но разве узкая специализация исключает глубину познания? Как раз наоборот. И вот этой-то глубины, к сожалению, сейчас так не хватает геологии. Сплошь и рядом она закрывает глаза на достижения физики, достижения, которые могли бы дать ей эффективнейшие методы исследования вещества. Это все равно, что человек, живший в темноте и привыкший определять предметы на ощупь, не захотел бы воспользоваться появлением света и, завязав глаза, по-прежнему обшаривал все руками. Вы согласны со мной?

— Да, но…

— Хотите сказать, что не нами это заведено, не нам и менять?

— Нет, почему же! В этом отношении как раз наша кафедра являет пример…

— А вы сами?

— Но я же специализируюсь по чистой минералогии. Этого тоже нельзя бросить.

— Почему бросить? И что это за «чистая» и «не чистая» минералогия? Есть одна минералогия, которая изучает минерал, как определенную форму существования материи, со всех точек зрения и на такую глубину, какая возможна при данном уровне науки. А это значит, что минералог должен уметь поставить и правильно разрешить любой вопрос, касающийся этой формы материи вплоть до строения атома и атомного ядра.

Воронов подошел к столу.

— Теперь по существу того вопроса, который задал вам Кравцов. Нет, вопрос этот не так наивен. И надо вам на него ответить. На следующем же занятии. В самом деле, почему атомы теряют или приобретают электроны? Почему соединяются они друг с другом, образуя химические соединения или кристаллические структуры самородных элементов? Почему в природе нет свободных атомов?

— А инертные газы?

— Вот именно! Только инертные газы существуют в виде свободных атомов. И в этом все дело, Петр Ильич. Ведь именно их атомы имеют наиболее устойчивую, наиболее энергетически выгодную структуру электронного облака, в котором полностью замещены так называемые «s» и «р» орбиты. А все остальные атомы лишь стремятся к достижению такой структуры. Но для того, чтобы получить эту устойчивую, восьмиэлектронную оболочку, им необходимо или приобрести недостающие электроны или, наоборот, избавиться от избыточных, лишних. Возьмем, к примеру, натрий. У него в валентном слое один электрон. Ясно, что проще всего отдать этот электрон и остаться с устойчивым предыдущим слоем, в котором как раз восемь электронов. А вот у хлора в последнем слое семь электронов. В этом случае, очевидно, выгоднее захватить недостающий электрон и довести валентный слой до восьмиэлектронного. Но становясь таким образом энергетически устойчивыми, атомы в то же время получают положительный или отрицательный заряд, то есть теряют свою нейтральность и превращаются в заряженные ионы. А это также лишает их стабильности. И для того, чтобы восстановить ее, разноименные ионы соединяются друг с другом, давая нейтральные химические соединения, в данном случае — поваренную соль. Вот откуда стремление элементов соединяться друг с другом.

— Но ведь не всегда элементы могут оказаться в таком удачном сочетании.

— Конечно. Я взял наиболее благоприятную обстановку. Атомы металла обычно теряют электроны, а атомы неметалла, как правило, приобретают их. Ну, а если мы будем иметь дело с атомами только одного сорта, скажем, какого-нибудь одного неметалла. Чтобы достичь устойчивого состояния, каждому атому потребуются дополнительные электроны. А где их взять? И тогда происходит вот что. Возьмем для примера тот же хлор. В последнем валентном слое, как мы видели, атом хлора имеет семь электронов, причем седьмой электрон не спарен — «холостой». Для достижения устойчивого энергетического состояния, следовательно, каждому атому необходим еще один электрон. Но ведь их нет. И тогда каждые два атома хлора соединяются попарно, спаривая свои «холостые» электроны в одну общую ячейку. Но которому из атомов принадлежит эта ячейка? И тому и другому. То есть, каждый атом «вправе считать», что он получил один дополнительный электрон и создал, таким образом, у себя устойчивую восьмиэлектронную оболочку. Вот почему в природе хлор всегда встречается в виде молекул, состоящих из двух атомов. Или возьмем алмаз. Он состоит только из атомов углерода. Что их заставляет связываться здесь друг с другом?

— Видимо, то же стремление к устойчивому состоянию?

— Да, конечно. Только, смотрите, что получается. Валентный слой углерода содержит всего четыре электрона, два из которых спаренные и два «холостые». Значит, если при соединении атомов углерода оба «холостые» электрона спарятся друг с другом, то и в этом случае каждый из атомов как бы получает только два дополнительных электрона. Но ведь этого мало для устойчивого состояния. И тогда происходит следующее. Спаренные электроны валентного слоя распариваются. В результате в нем оказываются «холостыми» все четыре электрона. И все эти электроны одного атома спариваются с четырьмя такими же «холостыми» электронами другого атома. Теперь каждый атом как бы получает по четыре дополнительных электрона и, таким образом, создает вокруг себя устойчивую восьмиэлектронную оболочку. А конечный результат — необычайно прочное соединение, которое мы привыкли называть алмазом… Ну, а если у нас будут атомы только одного сорта какого-нибудь металла? В таком случае все они, очевидно, будут стремиться к освобождению от лишних электронов. Но забирать их теперь некому. И все эти электроны остаются свободными, образуя так называемый электронный газ, который и нейтрализует кристаллическую решетку самородных металлов, состоящую, как известно, из положительно заряженных ионов. Следовательно, сама кристаллическая структура твердого тела, на которую мы смотрим, как на нечто само собой разумеющееся, является лишь следствием перестройки электронного облака атомов в направлении большей энергетической целесообразности. Вот вам и ответ на вопрос Кравцова.

— Спасибо, Юрий Дмитриевич, я вижу, мне, действительно, нужно заняться физикой.

— Не только вам, Петр Ильич, а всем геологам. Всем без исключения. И я буду настойчиво добиваться от Ученого совета усиления физико-математической подготовки для всех специальностей геофака. Иначе геология никогда не встанет в один ряд с точными науками. А за это надо бороться!

Воронов с минуту помолчал.

— Так народ в одиннадцатой группе, говорите, любознательный? А как занимается Степанов?

— Это хороший студент. Во всех отношениях. Он был со мной еще на Вае. Помните, я рассказывал…

— Тот самый паренек, с которым искали вы злых духов? Прекрасно. Был он у меня. И я думаю привлечь его к научной работе кафедры.

— Но это же первый курс!

— Неважно! Именно с первого курса надо подбирать учеников. Я убеждаюсь в этом все больше и больше. И не только подбирать, но и руководить их подготовкой, вовлекать в жизнь кафедры, давать им темы научной работы, составлять индивидуальные учебные планы.

— Индивидуальные планы?

— Вы же сами говорили, что наука требует узкой специализации.

— Да.

— Но существующие учебные планы не рассчитаны на такую специализацию. Все наши студенты изучают почти одни и те же предметы, независимо от того, чем они будут заниматься по окончании университета. Скажем, будущему минералогу необходима высшая математика и ядерная физика, а то и другое дается у нас в слишком небольшом объеме. Так вот, я считаю, что для отдельных студентов, которых мы ориентируем на научную работу, нужны индивидуальные планы. Из них следует исключить некоторые не соответствующие научному профилю дисциплины, а вместо них добавить те предметы, которые необходимы для глубокого, именно глубокого, изучения того или иного раздела науки.

— Деканат на это не пойдет.

— Жизнь заставит.

— Но не с первого же курса.

— Нет, именно с первого. Иначе будет поздно. Только для этого нужно знать студентов. А Степанов, кажется, парень мыслящий…

Воронов откинулся на спинку стула и задумался. Перед глазами его возник этот коренастый паренек с настойчивым взглядом, и он будто увидел в нем самого себя, такого, каким пришел когда-то в университет и так же отдался полюбившемуся делу, не боясь трудностей и даже не думая о том, что это лишит его многого в жизни. Путь его в науку был действительно нелегким. А уж в личной жизни…

Воронов нахмурился, но почувствовал, что сделал это больше по привычке. Это было так неожиданно и ново, что он встал из-за стола.

— Петр Ильич, вы верите в чудо?

Трудно было удержаться от смеха при виде того, как вытянулось лицо Петра Ильича, и Воронов рассмеялся, раскатисто и громко, совсем так, как смеялся год или два тому назад. Где уж было Ларину понять, что происходило сейчас с его учителем. А между тем это действительно походило на чудо: доцент Воронов почувствовал, что становится прежним Вороновым. И не последнюю роль в этом сыграло появление в одиннадцатой группе девушки с ясными, как небо, глазами…

— Впрочем, это я так. А теперь… Не хотелось мне вас огорчать, но… — Воронов придвинул портфель и вынул объемистую пачку листов с отпечатанным на машинке текстом. — Сегодня прислали отзыв на вашу диссертацию из Урбекской экспедиции. Отзыв подписан главным геологом…

— Андреем Ивановичем?

Воронов глянул на подпись:

— Да, вот: А. И. Степанов… Позвольте, Андрей Иванович… Это не тот ли Степанов, что работал до войны в Ленинградском горном?

— Да, он там работал. Вы с ним знакомы?

— Я знаком с его работами… Что заставило его покинуть Ленинград?

— Во время блокады потерял там семью.

— Война… — вздохнул Воронов. — Так вот, есть в этом отзыве такая фраза… — Он пробежал глазами страницу. — Послушайте: «Вызывает недоумение, что диссертант не сделал ссылок на некоторые работы геологов Урбекской экспедиции, материал которых широко использован в диссертации». Это что, действительно так?

Петр Ильич помялся:

— Видите ли, Юрий Дмитриевич, я полагал, что ссылки следует делать только на печатные работы. А речь идет о рукописных отчетах, которые… Да, кстати, — оживился Ларин, — недавно я читал последнюю работу по Урбеку Сковородникова. Там тоже нет ссылок на эти отчеты…

— Сковородникова? Что-то не слышал такой фамилии. Дельный ученый?

— Кандидат наук…

— Это не одно и то же.

— Я понимаю. Просто к слову. Так вот, я думал…

— Неправильно думали! — перебил Воронов. — Ссылки требует все, что сделано не вами. К тому же, в диссертации вы ссылаетесь и на рукописные работы, — в частности, мои, профессора Бенецианова… Словом, это необходимо вам исправить.

— Но ведь поздно, Юрий Дмитриевич. Работа у рецензентов.

— Что же вы предлагаете?

— Я улажу это дело.

— Как?

— После вам скажу, Юрий Дмитриевич. Хорошо?

Воронов пожал плечами:

— Но, имейте в виду, так оставить нельзя.

— Конечно, я понимаю… — Петр Ильич поспешно попрощался и пошел к двери.

— Попросите, пожалуйста, Нину Павловну, — вслед ему сказал Воронов.

— Хорошо, Юрий Дмитриевич. — Ларин вышел из кабинета. На столе осталась его тетрадь со списком одиннадцатой группы. Воронов взял ее в руки. В конце списка карандашом было приписано: «Андреева Людмила Владимировна».

«Людмила Владимировна… Люся… — подумал Воронов. — Так это и есть она, та незнакомка?»…

— Можно к вам?

Дверь приоткрылась, и в нее мягко проскользнула Нина Павловна, старший лаборант кафедры, дама неопределенных лет. Губы ее алели так ярко, что можно было позавидовать возможностям парфюмерной промышленности.

— Нина Павловна, сходите, пожалуйста, в библиотеку и подберите каталоги рентгенографических установок.

— И больше ничего?

— Да, вот еще! Там, в деканате, должно быть, сидит корреспондент, я просил подождать. Пригласите его, пожалуйста.

Нина Павловна вздохнула: «И это мужчина! Будто тут не женщина, а гранитная глыба. Впрочем, чего еще можно ждать от бесчувственной «электронной машины»! Поджав губы, она гордо покинула «жестяницкую мастерскую», в которую превратился уютный и солидный кабинет ее прежнего шефа.

Через несколько минут перед Вороновым сидел не очень молодой, по чрезвычайно подвижный мужчина в кожаной куртке и быстро сыпал торопливым говорком:

— Мы понимаем, товарищ Воронов, что ваши работы имеют большую известность — и не только у нас, но и за границей. Однако до сих пор с ними знаком лишь узкий круг ученых. Что же касается широкой общественности, то она едва ли знает о выдающихся достижениях, полученных в этой лаборатории.

Воронов слегка поморщился. Но словоохотливый посетитель не обратил на это внимания.

— Так вот, чтобы познакомить широкую общественность с теми успехами, которые имеют место на передовых, так сказать, рубежах науки, наша газета решила поместить очерк о вашей работе.

— А если конкретнее?

— Конкретно — газете нужен материал, в котором нашли бы отражение следующие вопросы. Прежде всего, конечно, сущность вашей работы. Затем — что интересного достигнуто в этом году? Каковы дальнейшие перспективы? Связь науки с производством? Лучшие люди? Неплохо было бы отметить также, в чем заключаются ваши трудности. Какую помощь хотели бы вы получить? И что считаете самым главным на сегодняшний день? Вот короткий перечень вопросов…

— Ну, если отвечать на весь этот «короткий перечень», — усмехнулся Воронов, — работать будет уже просто некогда. Что же касается того, что мешает нам, то как раз об этом я должен говорить сегодня с деканом факультета. Вам, думаю, это будет небезынтересно.

— Конечно!

— Тогда пойдемте. Только одно условие — вам, пожалуй, не следует говорить, что вы корреспондент, из газеты. Так наша беседа будет естественнее.

— Совершенно верно! Но когда же… — он оглянулся на экраны осциллографов.

— А сюда мы еще вернемся, и вы сами познакомитесь и с людьми и с тем, над чем они работают.

***

Декан встретил их благодушнейшей улыбкой:

— А-а, Юрий Дмитриевич! — поднялся он. — Проходите, проходите, батенька мой! Не часто балуете вы своим вниманием стариков. Не часто. А зря!

— Вот мы и пришли к вам, Модест Петрович, посоветоваться.

— Да вы садитесь. Садитесь, пожалуйста! И вы, молодой человек. Простите, не имею чести знать…

— Ашмарин, — коротко отрекомендовался тот, с любопытством осматривая просторный кабинет.

— Очень приятно! Присаживайтесь.

— Спасибо, Модест Петрович, — поблагодарил Воронов. — Речь пойдет о наших лабораториях. Я имею в виду кафедральные лаборатории. Они слишком малы, оборудованы слишком примитивно и, естественно, не могут решать тех задач, которые ставит сейчас наука…

Улыбка сбежала с лица Бенецианова:

— Ну-с, и что вы предлагаете?

— Я много думал об этом и пришел к мысли, что пора нам объединить лаборатории.

— Как объединить?

— Очень просто. Создать вместо них единую общефакультетскую лабораторию с подчинением ее деканату или Ученому совету.

— А зачем нужна такая реформа?

— Целесообразность этого, на мой взгляд, очевидна… Ведь что сейчас получается? Делает, предположим, мой лаборант какой-нибудь анализ, и у него не хватает платиновой посуды. А у вас в лаборатории она стоит без дела. Или, наоборот, в вашей лаборатории недостает каких-то реактивов, а у нас их больше чем достаточно. Но не это главное. Возьмите такой вопрос, как распределение средств на оборудование. Из года в год они дробятся между нашими карликовыми лабораториями, и в результате ни одна из них не может приобрести современного дорогостоящего оборудования. А ведь пора уже факультету иметь такую лабораторную базу, которая позволит вести комплексное исследование любых минеральных объектов с использованием всех достижений аналитической техники. Пришло время ставить экспериментальные работы и по кардинальнейшей проблеме геологии — превращению всех без исключения пород и минералов в сырье для промышленности. Пора, наконец, вплотную переходить к созданию искусственных минералов. У нас на кафедре, как вы знаете, кое-что делается в этом направлении. Но делается недостаточно. Нет соответствующего оборудования. Нет дефицитных материалов. Мы до сих пор не имеем даже рентгеновской установки, электронного микроскопа, масс-спектрографа. Без этих приборов невозможно дальнейшее развитие научной работы на факультете. И все это мы сможем получить только при одном условии — создав крупную общефакультетскую лабораторию. Как вы на это смотрите?

— Как я на это смотрю? — Бенецианов забарабанил пальцами по столу. — Я не согласен с вами. Что значит подчинить лабораторию деканату? Деканат у нас — это декан и секретарь. Так что же, мне прикажете руководить этой суперлабораторией? Или моему секретарю? А Ученый совет вообще не станет вникать в такие дела.

Воронов настаивал:

— Во главе объединенной лаборатории будет стоять заведующий. Он-то и станет подчиняться деканату или Ученому совету.

— Нет-нет! Чепуха! Сейчас каждая лаборатория имеет хозяина. Тогда его не будет. Сейчас каждая кафедра имеет свою экспериментальную базу. А что получится, если принять ваше предложение? Нужно сделать какой-нибудь анализ — беги за разрешением в деканат. Или ставь вопрос на Ученом совете!

— Ну, зачем все так усложнять, Модест Петрович! Имеются же планы исследовательской работы кафедры. Эти планы будут увязываться с планом работы лаборатории. Только и всего!

— Опять вы с этими планами! — Бенецианов махнул рукой. — Какие могут быть планы в научной работе! Вы же ученый, Юрий Дмитриевич, и должны понимать, что нельзя втиснуть в какой-тo план творческую мысль исследователя.

— Творческую мысль — да. Но экспериментальную работу не только можно, но и нужно. Могут же ваши сотрудники сказать, сколько и каких анализов потребуется им в течение, скажем, семестра.

— Нет, не могут! Бросьте вы, Юрий Дмитриевич, все эти фантазии! Сколько лет существовали кафедральные лаборатории? С самого основания факультета! И всех это устраивало. Все работали, — и не плохо.

— Но ведь наука не стоит на месте. Сейчас нужна совершенно иная экспериментальная база. В противном случае все мы превратимся в кустарей от науки.

— Ну, для настоящего геолога эта «база» не так важна. Геология — не физика! — заметил Бенецианов с явной издевкой.

— Но для настоящего ученого это не может не быть важно. Будь то геолог, будь то физик! — в тон ему ответил Воронов.

— А я вам еще раз повторяю, что для геологии все эти ваши масс-спектрографы все равно что автопилот для тарантаса…

— Конечно, если вы никогда не пересядете с тарантаса на самолет или, хотя бы, в автомобиль…

— Я посвятил этому «тарантасу» всю жизнь. Да-с. Всю жизнь! Я его, можно сказать, создал здесь, в нашем университете. И не брошу, как некоторые…

— Что же, в тарантасе, конечно, спокойнее. Но в наше время уже поздно трястись в этой колымаге. Так: что понадобятся геологам и масс-спектрографы и не только масс-спектрографы. Сама жизнь потребует!

— Но пока этого требуете только вы! А вы давно уже отошли от геологии со своими… железками и проводами. Нас же вполне устраивают лаборатории, какие имеются на сегодняшний, день. Да-с! И мы не позволим, чтобы ассигнования на оборудование, как это вы изволили выразиться, перешли в ваши руки, под каким бы соусом это ни пытались протащить. Нам ваши электронные микроскопы не нужны! Дай бог, чтобы побольше было простых поляризационных. Тех еще не хватает!

— Вы не правы, Модест Петрович, — спокойно возразил Воронов. — Хотя бы уже потому, что рентгеновскими установками и спектроскопами оснащены те производственные организации, для которых мы готовим студентов и, следовательно, мы обязаны научить их работать на этих приборах. Что же касается экспериментальной базы, то она давно устарела в наших лабораториях не только для меня, но и для всех, кто хочет вести научные исследования на должном уровне…

— Вы меня не переубедили, — оборвал его Бенецианов. — Мне удобнее, чтобы у меня была своя лаборатория. И я уверен, что другие заведующие кафедрами тоже не согласятся с вами. И вообще, вам следовало бы больше прислушиваться к совету профессоров. — Он встал, давая понять, что разговор окончен.

Воронов поднялся:

— Но вы меня тоже не переубедили, Модест Петрович. И я изложу свои соображения партийному бюро факультета.

— Можете идти с ними куда угодно! Но я должен вам сказать, что в наше время ученые не грозили друг другу жалобами в вышестоящие инстанции.

Воронов побледнел:

— Что значит, в ваше время? И с каких это пор обращение коммуниста в партийное бюро стало рассматриваться как угроза или жалоба?

— Извините, доцент Воронов, я состоял в партии уже тогда, когда вы только еще учились ходить. Однако у меня нет ни времени, ни желания вступать с вами в политические дискуссии. Есть дела поважнее. — Он выразительно постучал костяшками пальцев по странице раскрытой книги.

— Да? — Воронов заглянул в текст незнакомой работы. Но Бенецианов захлопнул объемистый том, и перед глазами изумленного Воронова предстала радужная обложка, на которой старинной вязью было вытиснено: «Штатное расписание Императорского университета на 1893 год».

— Простите, профессор, что я оторвал вас от важного дела, — сказал Воронов.

— Честь имею! — холодно ответил тот. И вдруг увидел захлопнувшуюся книгу.

— По-о-озвольте!.. — Он быстро метнул взглядом по кабинету. Но Воронов и его спутник уже выходили за дверь.

***

— Теперь, надеюсь, вы поняли, в чем состоит наша главная трудность? — обратился Воронов к журналисту, как только они вышли в коридор.

Ашмарин кивнул:

— Это же материал для фельетона!

— Ни в коем случае! — возразил Воронов. — Хотя все это, конечно, материал для больших раздумий… До свидания, — подал он руку.

— Вы позволите еще зайти к вам на кафедру?

— Пожалуйста. В любое время.

— Спасибо, Юрий Дмитриевич. — Ашмарин крепко пожал руку и направился к выходу.

Воронов пошел к своему кабинету. Но у двери с табличкой «Партбюро» задержался и после минутного раздумья постучал.

Стенин встал ему навстречу:

— Здравствуйте, Юрий Дмитриевич. Рад вас видеть. Вы мне как раз нужны…

— Вот как! — Воронов с удивлением посмотрел на озабоченное лицо секретаря.

— Да… — Стенин склонился над столом, отыскивая какую-то бумагу.

Воронов молча наблюдал, стараясь угадать, какая новость его ждет.

Стенин был почти ровесником Воронова. Он также пришел на факультет из армии, после окончания войны. Когда-то они вместе ходили на пристань грузить баржи, урывая несколько часов между лекциями и сном. Но по окончании университета пути их разошлись. Стенин уехал на работу в Якутию и возвратился оттуда три года назад, сильно постаревший и больной, но по-прежнему влюбленный в свое дело.

Отношения его с Вороновым, как, впрочем, и с другими сотрудниками факультета, были чисто деловыми. Время затушевало ту непринужденную близость, какая связывает обычно студентов одного курса. Тем более, что и тогда не были они друзьями. Будучи палеонтологом, Стенин не разделял увлечений Воронова физикой. Не одобрял он и резкости его суждений, и чрезмерной замкнутости. Но во всем, что касалось методов работы заведующего кафедрой минералогии и его твердой независимой линии поведения, Стенин был всецело на стороне Воронова, особенно в последнее время, когда, став секретарем факультетской парторганизации, сам почувствовал деспотическую руку декана.

— Да… Так вот какое дело, Юрий Дмитриевич, — снова заговорил он, отыскав наконец нужную бумагу. — На днях Бенецианов уведомил меня, что на следующем заседании Ученого совета он поставит вопрос о перераспределении лаборантско-препараторского состава между кафедрами.

— То есть?

— А вот, изволите видеть. На вашей кафедре, к примеру, вспомогательного персонала почти в два раза больше, чем, скажем, на кафедре геологии.

— Но ведь и объем научной работы у меня в несколько раз больше.

— Да, я понимаю. А вот декан считает…

— Странно. Я только был у него, и он даже словом не обмолвился об этом.

— Ну, в этом как раз нет ничего странного. Что вы, не знаете нашего декана? Зачем ему спорить с вами наедине! В Совете он просто воспользуется «машиной голосования».

— Ясно. Но как можно ставить такой вопрос! План работы кафедры утвержден Советом. И штатные единицы даны мне в соответствии с этим планом.

— Я это знаю, Юрий Дмитриевич. Понятно также, зачем Бенецианову понадобилось ставить сейчас такой вопрос. Поэтому мне и хотелось поговорить с вами до Совета. Попробуем вместе обдумать, как лучше аргументировать возражения.

— Не стоит, Алексей Константинович. У меня есть другие соображения, которые автоматически снимут этот вопрос. — И Воронов изложил идею создания единой общефакультетской лаборатории. Стенин внимательно выслушал его.

— Это, пожалуй, дельная мысль, Юрий Дмитриевич. Но…

— Как к ней отнесутся заведующие кафедрами?

— Да.

— С деканом я уже говорил. Он и слышать не хочет.

— Этого следовало ожидать. Наши заведующие кафедрами, как удельные князья: моя лаборатория, мои коллекции, мои микроскопы…

— Вот я и предлагаю покончить с «удельными княжествами» на факультете.

— Я всецело на вашей стороне, Юрий Дмитриевич. Но придется крепко воевать. И прежде всего с деканом.

— Не понимаю нашего декана. Человек неглупый как будто, а между тем… Ну, что он за свою «персональную» лабораторию держится, это еще куда ни шло. Так ведь он против новых методов исследования, против приобретения факультетом современного оборудования.

— Как понять Бенецианова? По-моему, нетрудно. Человек пережил себя, как ученого. Факт неприятный для каждого. Тем более для такой величины. Ведь он до войны был признанным главой местной школы геологов. С мнением его считались академики. Да и мы с вами учились по его книгам, не так ли? А теперь отстал… Наука идет вперед. А у него, видно, уже ни сил, ни здоровья. Однако привык человек к известности, к власти. Не у каждого хватает мужества признать свою немощь. Главное же — в него верят еще такие гиганты, как Греков. А мнение Грекова, сами понимаете…

— Н-да…

— К тому же, Бенецианов всю жизнь отдал классической геологии. Сжился с ней, убежден в ее непогрешимости. И так же точно, насколько мне известно, считают Греков, Ростов, Егоров. Этим в немалой степени и определяется единство «Негласного совета». Ну, а поскольку Бенецианов всегда был наиболее ревностным поклонником старой геологии, за ним, естественно, осталось нечто вроде лидерства. Отсюда и нетерпимость Бенецианова ко всему, что так или иначе подрывает основы классической геологии. Ничего другого он дать уже не может. Поддержка же Грекова и «Негласного совета» позволяет ему до сих пор оставаться у кормила факультета.

— Да, пожалуй. Но откуда это понятие — «классическая» геология, «чистая» геология? До сих пор я слышал о «чистом» искусстве, «чистом» опыте. Теперь еще и «чистая» геология. А сегодня мой аспирант Ларин вдруг заговорил о «чистой» минералогии…

Стенин вдруг рассмеялся:

— Так это вы, Юрий Дмитриевич, виноваты в появлении «чистых» наук.

— Я?!

— Ну да! Точнее, ваши работы. Вы, так сказать, «загрязнили» геологию физикой. Вот Бенецианов и ринулся защищать ее от физико-математической скверны, беречь ее девственную непорочность. Так появились «чистая» геология, «классическая» геология и тому подобное.

— Вот как! А не кажется ли вам, Алексей Константинович, что эта старая, «классическая» геология отжила свой век?

— Ну нет, Юрий Дмитриевич! Тут уж вы хватили через край. Возможности геологии далеко не исчерпаны. Но то, что она развивается черепашьими темпами, это, пожалуй, верно…

— Тогда почему это так?

— Причин много. И одна из них, если не самая основная, заключается, по-моему, вот в чем. Ведь что ни говори, а темп развития любой отрасли науки определяется теми требованиями, которые предъявляются к ней жизнью, обществом. Это и состояние экономики государства, и его международное положение, и уровень жизни населения.

— Но разве мало требований предъявлялось к геологии?

— Нет, не мало. И тем не менее все эти требования геология — я имею в виду практическую геологию — удовлетворяла очень быстро и, как правило, целиком и полностью. Возьмите первые годы Советской власти, когда встал вопрос об индустриализации страны. Понадобились топливо, сталь, железо. И наши геологи в короткий срок дали стране месторождения каменного угля и железных руд. Далее, начало развиваться отечественное машиностроение. Понадобились медь, свинец, никель, олово. И геологи опять-таки очень быстро дали богатейшие месторождения цветных металлов. А возьмите сорок пятый год, когда Америка оказалась монопольной обладательницей атомной бомбы. Тогда перед геологами была поставлена задача немедленно снабдить нашу атомную промышленность ураном. И они с честью справились и с этой задачей.

— Все это верно, конечно. Но какой ценой геологи-практики решали подобные задачи? Вы не меньше меня знаете, чего стоила работа наших полевиков. А много ли помощи оказала им наша наука, так называемая теоретическая геология? Да сплошь и рядом ее представители занимались лишь тем, что изучали уже открытые месторождения и строили на этом материале различные теории рудообразующих процессов. Кстати говоря, теорий этих не меньше, чем месторождений, а толку от них… Так что, Алексей Константинович, героизм полевиков, массовый героизм съемщиков, поисковиков и разведчиков — вот на чем выезжала до сих пор геология!

— Ну, может быть, и не совсем так, дорогой Юрий Дмитриевич. Однако все эти задачи решались бы, конечно, проще, легче и дешевле, если бы геологи-практики были вооружены более совершенными теоретическими представлениями.

— Вот именно!

— Но факт остается фактом. Как бы там ни было, а промышленность вовремя получала от геологов все необходимое. А потому и не было тех жестких требований, какие предъявлялись к другим наукам, скажем, к физике или химии. Но теперь времена меняются. И дело не только в том, что все, что лежит, так сказать, под ногами, уже открыто и разведано, — но и в том, что теперь мало иметь уголь, медь, железо, алюминий. Промышленность требует сейчас такие редкие элементы, как тантал, ниобий, церий.

— Да, их-то уж не откроешь с одним молоточком и компасом. Понадобятся знания тончайших процессов миграции атомов.

— Безусловно. И я вполне согласен с вами, что теперь-то и настало время более интенсивного углубления нашей науки. Но именно углубления, — подчеркнул Стенин, — а не сдачи ее в музей древностей. Геология отстала, Юрий Дмитриевич, но не изжила себя, как бы ни называли ее вы или ваши оппоненты.

— Ну, я мог бы поспорить. Однако… — Воронов взглянул на часы.

— Да, время позднее. Что же, будем считать наш разговор не законченным.

***

— Добрый вечер, Глеб Максимилианович! — Кравец тщательно прикрыл за собой дверь и доверительно подсел к столу Ростова.

— Вечер добрый, — ответил тот, укладывая в портфель бумаги. — Спешу в трест, Эдуард Павлович, на НТС.

— А я зашел поздравить вас с наградой…

— А-а-а! Спасибо. Для меня самого это такая неожиданность…

— Ну, что вы! Если всю открытую вами нефть…

— Нефть не может открыть один человек, дорогой Эдуард Павлович. Это заслуга всего коллектива. И не только нашего.

— Но все-таки! Да, кстати, о коллективе… Я просто не могу не возвратиться к нашему разговору. О Воронове. Вы зря недооцениваете того разлагающего влияния…

— Да бросьте, Эдуард Павлович! Ну, что вы все одно и то же?

— Но теперь он проповедует, что геология вообще не наука. Послушать его, так все наши работы бесперспективны. И он твердит об этом всюду: на лекциях, в студенческих кружках, в частных беседах со студентами, особенно дипломниками.

— Гм… Может быть, потому мы и начинаем испытывать в последнее время трудности с комплектованием аспирантуры.

— Несомненно! Вся талантливая молодежь идет к Воронову или вообще уходит с факультета. Ведь это факт, что студенты все больше теряют интерес к геологии. Я это чувствую.

— В какой-то мере так…

— А все Воронов! Его безответственные разглагольствования о крахе геологии, несовершенстве ее методов и тому подобном.

Ростов раскрыл и снова закрыл портфель:

— Что же, по-вашему, следует предпринять?

— Еще не знаю точно. Пора бы от слов переходить к делу. Модест Петрович подготовил вопрос о сокращении штатов по кафедре Воронова. Не дадут ему нынче и аспирантов. Однако все это мелочи. Нужны более радикальные меры, вплоть до перевода Воронова с факультета.

— Ведь Модест Петрович уже пробовал это сделать в прошлом году.

— Но помешала общая нерешительность. Я и теперь не понимаю Леонида Ивановича…

— Обычно Греков смотрит далеко вперед.

— Но в данном случае… — Кравец покачал головой.

— Что же, я поговорю с ним. А сейчас, прошу прощения, Эдуард Павлович, тороплюсь…