21. ДЕВИЗ
НАШ: ВПЕРЕД И ВПЕРЕД!
От Грекова он вышел поздним
вечером, когда на факультете уже почти никого не оставалось.
Медленно прошелся по коридору, с минуту постоял у доски с
приказами и решительно направился к Стенину.
— Ты не ушел еще, Алексей?
— А-а, Юрий, заходи! — отозвался
Стенин, поднимая голову от микроскопа. — Ты что сегодня такой
сияющий?
— Головомойку получил сейчас… От
Леонида Ивановича.
— От Грекова? — Стенин встал из-за
стола. — Интересно… За что же он тебя?
— Во-первых, за то, что не зашел к
нему до сих пор и не поговорил начистоту.
— Резонно.
— А еще за то, что «выбрал себе
удел гордого одиночества».
— Так он и сказал? — рассмеялся
Стенин.
— Да еще добавил, что на таких,
как я, следовало бы схиму надевать.
— Молодец Греков! Будешь знать,
как жить отшельником! — Стенин закурил. — Ну, а что же было
в-третьих?
— Ты уверен, что было и в-третьих?
— Абсолютно!
— В-третьих, попало за то, что
думая, так сказать, о будущем науки, я отошел от забот
сегодняшнего дня.
— Гм… Недурно! И как же ты —
ощетинился всем арсеналом своей логики?
— Не беспокойся, наши с тобой
перепалки не пропали даром. Доказывать, что «без воды ни туды и
ни сюды» Грекову не пришлось. Но дело не в этом. Леонид Иванович
выслушал мои соображения и с большинством из них согласился.
Однако, когда речь зашла о единой теории геологических
процессов…
— Я знал, что против этого многие
станут возражать.
— Нет, не то, чтобы он
категорически возражал. Но высказал опасение, что излишняя
ориентировка молодежи на разработку теоретических вопросов может
быть воспринята как отказ от полевых исследований.
— То же самое говорил и я. Ведь
именно полевые исследования представляют ту лабораторию, в
которой мы совершенствуем методы познания геологических объектов
и явлений.
— Помилуй, я никогда и не мыслил
создание теории геологических процессов в отрыве от исследований
в поле. Я возражал и возражаю против того, что некоторые
ученые-геологи, решая практические вопросы, вообще отказываются
от разработки крупных теоретических проблем. А то, что такие
проблемы должны вырастать из полевых исследований и в конечном
счете сами служить совершенствованию методов поисков полезных
ископаемых — в этом я совершенно согласен и с тобой и с Леонидом
Ивановичем. Другое дело, что полевые исследования в ряде случаев
оказываются недостаточными и требуют привлечения более тонких
методов, включая математические и даже кибернетические
исследования. Но это, кажется, пи у кого уже не вызывает
сомнений.
Стенин бросил окурок в пепельницу:
— Я рад, что вы с Леонидом
Ивановичем нашли общий язык. Но признайся, понадобилась-таки вся
мощь грековского авторитета и его железной логики, чтобы ты
освободился от некоторых перегибов в своих суждениях.
Воронов улыбнулся:
— В спорах рождается истина…
— Но дело, кажется, не кончилось
этим?
— А кончилось все тем, что мы
несколько часов подряд толковали о квантовой механике,
парамагнитном резонансе и тому подобных вещах. Леонид Иванович
уже не первый год, оказывается, сидит над физикой… Мало того, в
заключение он предложил сходить вместе с ним к ректору к
поставить вопрос о введении новой специализации на факультете, о
подготовке геологов-теоретиков.
— Широко мыслит Греков. Молодчина!
Что же, я думаю, партийное бюро с этим согласится.
— Еще бы не согласилось! Но
Греков! Признаться, я не ожидал…
— Да, Юрий, не знаем мы еще своих
союзников. А между тем, я уверен, что и Ростов придерживается
таких же взглядов и кое-кто из других. Недаром Леонид Иванович
упрекнул тебя в «гордом одиночестве». К людям надо уметь
подойти…
— Этого у меня никогда не
получалось, — признался Воронов.
— Потому-то и было тебе трудно.
Так ведь? Но теперь лед тронулся. Найти общий язык с Грековым —
это больше, чем сломить сопротивление Бенецианова или Чепкова.
— Ты еще мало их знаешь, Алексей.
— Зато я знаю тебя и Грекова. Твое
упрямство…
— Ну, меня-то мое упрямство до сих
пор награждало только шишками.
— Однако, в последнее время у
тебя, кажется, нет оснований слишком гневаться на свою судьбу.
— В последнее время? — улыбнулся
Воронов. — Да, пожалуй…
Но тут его внимание привлекла
музыка, доносившаяся откуда-то из коридора.
— Что это, слышишь?
— Студенты в Большой
геологической, — ответил Стенин. — К Новому году готовятся.
— Да, Новый год не за горами. —
Воронов приоткрыл дверь и прислушался к молодым голосам.
Путь наш труден. По нашему следу
Только самый отважный
пройдет,
Но мы верим, мы верим,
добьемся победы,
И девиз наш: вперед и
вперед!
— Не слышал такой песни, —
признался Воронов.
— Это гимн факультета, наш
собственный: Бардин сочинил… А ты, вижу, и в самом деле
отгородился от всего своими магнитными полями. Бываешь ли хоть
на студенческих вечерах?
— Давненько не был.
— Что же, студентов только на
лекциях видишь?
— Почему на лекциях! У меня в
лаборатории всегда народ.
— Ну, в лаборатории — это само
собой. А вот, скажем, в общежитии, на вечеринке…
— То есть как на вечеринке?
— А что тут особенного! Студенты,
я знаю, тебя любят. Почему же и не встретиться с ними где-нибудь
вне факультета, не поговорить по душам. Не о минералах, нет! А о
жизни, о том, как ты ее понимаешь, за что любишь. А?
— Признаться, не думал об этом…
— А ты подумай! Слышишь, как поют?
Воронов приоткрыл дверь шире. Из
коридора доносилось:
Не страшны никакие преграды,
Если рядом испытанный
друг…
— Да, сейчас им нужен, — продолжал
Стенин, — очень нужен настоящий, опытный друг, такой, который
помог бы выбрать правильный путь. И опять-таки, я говорю не о
профессии, а становлении каждого из них как гражданина, как
личности, как человека. А ведь что греха таить, многие студенты
не видят в своем преподавателе друга. И в этом повинны мы сами,
— отдали их на откуп декану: ему, дескать, это по должности
положено, а наше дело — только лекции да научная работа.
Формально вроде бы и так. А ведь им, сегодняшним первокурсникам,
эстафету передавать придется.
— Ты прав, конечно. Дела
захлестывают. Но это, разумеется, не оправдание…
Послышался дружный припев гимна:
И всюду, где проходят наши ноги
И глушь звенит от наших молотков,
В тайге пролягут новые дороги
И вырастут кварталы городов.
Воронов поднялся:
— Ну, пора и мне шагать. Кое-что
надо еще закончить. Пойдешь, стукни.
— Добро.
***
Воронов вышел в коридор. Из
Большой геологической по-прежнему доносилась песня. Он заглянул
в дверь. В глубине аудитории у рояля столпились студенты.
Воронов с интересом всматривался в их лица. Невольно подумалось:
«Как объединяет и сближает людей песня». И словно отвечая его
мыслям, с особой силой зазвучали слова:
Если ж трудно нам станет, ребята,
Иль взгрустнется случайно в пути,
Вспомним мы, вспомним мы гордый
гимн геофака —
С песней легче по жизни идти.
«Да, этим будет легче идти по
жизни. Вот хоть этому вихрастому… — Он присмотрелся
внимательнее. — Так это же Степанов! А рядом с ним Кравцов.
Значит, это одиннадцатая группа»…
Он быстро обежал глазами лица
студентов и вдруг увидел ее, сидящую за роялем. Впервые он видел
Люсю не на лекции, где она всегда была сосредоточенно-серьезной,
а в совершенно иной обстановке. Воронов не мог отвести от нее
взгляда. Люся вскинула голову, рояль под ее руками словно
смешался и замолк. Все обернулись к двери.
— Юрий Дмитриевич!
— Юрий Дмитриевич, идите к нам!
— Добрый вечер! — Он вошел в
аудиторию. — Вот не знал, что так хорошо поете.
— Да мы еще только репетируем.
— Юрий Дмитриевич, — обратился к
нему Валерий, — давно хотел спросить вас, что за минерал был в
короне Александра Македонского — из «Лезвия бритвы»?
— Вы имеете в виду роман Ефремова?
— Да.
— Насколько мне известно, такого
минерала не существует. Его придумал Иван Антонович.
— А по многу минералов вы
спрашиваете на экзаменах? — поинтересовалась Вика, смущенно
выглядывая из-за спины подруги.
И началось:
— А правда, что в нашем музее есть
минералы даже из Антарктиды?
— Скажите, Юрий Дмитриевич, на
Луне могут быть алмазы?
— А уранинит?
— Юрий Дмитриевич, а что будет,
если на месторождение уранинита сбросить атомную бомбу?
Воронов едва успевал отвечать.
— Юрий Дмитриевич, — спросил Саша
Степанов. — А правда, что вы изобрели какие-то лучи?
— Вы имеете в виду, наверное,
квантовую электронику. Это изобретение физиков. Мы же лишь
помогаем им. Дело в том, что в квантовых генераторах энергия
луча зависит от того, какой именно кристалл служит в качестве
«рабочего вещества». Над этим мы и работаем. И кое-чего
добились. Кристаллы некоторых минералов, предложенные нами,
значительно повысили энергию излучения. А ведь энергия — это,
как не трудно догадаться, дальность! Сейчас мы ставим задачу
достичь Юпитера и еще более далеких планет…
У Саши заблестели глаза. А вперед
уже протиснулась Светлана Горюнова.
— Юрий Дмитриевич, — сказала она,
— сегодня у нас возник спор: что такое счастье?
— Счастье?.. — вопрос был
неожиданным. Выручила профессиональная привычка: — А как вы сами
думаете?
— Я… Я думаю, что счастье — это…
Ну, в общем, когда человек, который для тебя…
— Неужели это так интересно? —
прервал ее Валерий.
— Нет, почему же, — возразил
Воронов. — А как бы вы сами ответили?
— По-моему, вообще все разговоры о
счастье — мещанство. А если уж и есть какое счастье, так это —
счастье победы! Другого быть не может!
— А что думают другие? — Воронов
мельком взглянул на Люсю. Но та не поднимала глаз от нот.
— А по-моему, — сказала Наташа, —
счастье — это сознание того, что ты кому-то нужен.
— Я тоже так думаю, — включилась в
спор Вика. — Во всяком случае, большего несчастья, чем быть
никому не нужной, трудно себе и представить. А ведь счастье —
нечто противоположное…
— Ну и сказала! — снова вступил в
разговор Валерий. — Счастье — нечто противоположное несчастью!
— А что, не правда, что ли? —
вмешалась Таня. — Верно говорит Наташа. Только я бы сказала так:
счастье — это быть полезным людям, вот!
— Смотря каким людям! — возразил
Валерий. — Встречаются такие типы…
— Так я говорю о людях, а не о
«типах».
— А как вы, Степанов, думаете? —
спросил Воронов.
— По-моему, счастье — это просто
жить.
— Совсем непонятно! — воскликнул
Витя.
— А чего тут непонятного! —
крикнул Краев. — Здорово сказано. И еще, когда почувствуешь, что
ничего тебе не надо бояться и можно делать что хочешь…
— Ну, если всем дать волю! —
перебил Валерий.
— Ты просто не понял его, Валерий,
— сказала Наташа. — Это действительно большое счастье, когда
человек может делать именно то, что хочет.
— Ну, а по-моему, — заговорил
Иван, — по-настоящему счастливы только те, кому не в чем
упрекнуть себя. Помните, как сказал Островский: «Жизнь дается
человеку один раз…»
— Знаем, знаем, — снова перебил
Валерий. — Только если каждый будет судить о своих поступках
сам…
— Не беспокойся. Самого себя не
обманешь!
— Да что вы там мудрите, — сказал
Женя Птичкин. — Счастье — это просто когда везет.
— Эх, Птичкин, совсем ты отсталый
в этом вопросе, — возразил Фарид. — Я читал где-то: «Человек —
творец своего счастья».
— Ну, а сам-то ты что думаешь об
этом? — спросил Саша.
— А зачем самому думать, когда
столько всего написано, — ответил Фарид под общий смех.
— А все-таки больше всего пишут о
любви, — вздохнула Света.
— И о сельском хозяйстве много
пишут, — не моргнув глазом, возразил Фарид.
— И о профсоюзной работе тоже, — в
тон ему произнес Валерий.
И снова дружный смех раскатился по
аудитории.
— Ну вот, вы сами и ответили на
свой вопрос, — заговорил Воронов, когда все немного успокоились.
— Счастье, как видите, понятие условное и в какой-то степени
субъективное. Первобытному человеку для счастья достаточно было,
по-видимому, чтобы он был сыт, согрет огнем и чувствовал себя в
относительной безопасности. Теперь это сложнее. Едва ли
кто-нибудь из вас назовет счастьем сытое беззаботное
существование. Но и теперь для каждого человека оно
представляется по-разному и выражает то, что ему особенно
дорого, к чему он стремится, чего добивается, за что борется. А
это зависит и от темперамента человека, и от условий его жизни,
и от социального положения, и от индивидуальных склонностей,
привычек, культурного уровня. И потом… Хотите, я расскажу вам
одну историю?
Воронов сел к столу. Ребята
сгрудились вокруг.
— Это было в Белоруссии, во время
войны. Я был в то время разве чуточку старше вас. Ночью вместе с
двумя бойцами я возвращался с боевого задания. Стоял октябрь.
Дождь, ветер, тьма, как говорится, хоть глаз выколи. И — ни
огонька. Впрочем, нас это вполне устраивало. Для разведчика
лучшей погоды трудно и пожелать. Так вот, шли мы из вражеского
тыла к линии фронта, и когда до передовой осталось каких-нибудь
два километра, услышали вдруг детский плач. Остановились. Плач
доносился из небольшой лощинки за дорогой. Приказал я своим
товарищам быть начеку, а сам — туда, в лощину.
Пошарил руками — нащупал сверток.
Пригляделся, а это ребенок, завернутый в какую-то дерюжку.
Схватил я его, поднял на руки. А он весь мокрый, дрожит и
плачет, тихо так, жалобно, — видно, из последних сил тянет. Я
туда-сюда — ни души. Что делать… Сбросил шинель, снял
гимнастерку, завернул малыша в свою рубашку — и к своим.
Увидели друзья мои находку.
Молчат. И я молчу. А ребенок согрелся немного и, слышу, губами
чмокает. Изголодался, видно, бедняга. Потом вдруг как опять
заплачет. Переглянулись мы: ясно, через фронт с ним не
пробраться. И задерживаться нельзя, срочные сведения нужны
командованию. У войны свои законы. А у жизни свои. Будто
почувствовал малышка наше замешательство, даже плакать перестал.
Махнул я рукой товарищам: «Идите, говорю, к своим». А сам —
назад. В распоряжении у меня всего несколько часов, пока ночь не
кончится…
Вам, наверное, трудно сейчас все
это и представить, А я в ту ночь, верите, чем угодно готов был
поплатиться, лишь бы его куда-нибудь определить. И если
кто-нибудь спросил бы меня тогда о счастье, я, не задумываясь,
сказал бы, что большего счастья я не попрошу у жизни никогда…
Воронов оглядел притихших ребят.
— Ну, и как же дальше? — не
выдержал кто-то.
— Дальше?.. Счастье улыбнулось нам
той ночью. На рассвете набрел я на небольшой хутор и отдал
своего найденыша одной старушке…
А много лет назад, когда я уже
работал в университете, пришлось мне отстаивать еще одно детище
— новую научную тематику кафедры. Борьба за нее была долгой и
трудной. И все это время я опять не мыслил для себя иного
счастья, чем добиться победы в этой борьбе… Так что, и для
одного человека это понятие не остается, видимо, неизменным.
Сегодня он называет счастьем одно, завтра — Другое. Да иначе и
быть не может. Меняется жизнь человека — меняются и его понятия
о счастье. Но как бы там ни было, оно всегда включает в себя
элемент общения с другими людьми. Человек вне общества никогда
не будет счастливым, чего бы и сколько бы он ни имел. И еще. Мне
кажется, что в большинстве случаев счастье — понятие не
статическое, а динамическое. К нему можно идти, его можно ждать.
На него можно надеяться. За него можно, наконец, бороться. Но
оно всегда должно быть впереди, — как математический предел, к
которому стремится какая-то величина. Достигнут предел —
исчезает и то, что называлось счастьем. Как исчезает всякое
удовлетворенное желание. На смену приходят иные желания,
появляются иные мечты. Недаром каждый Новый год люди говорят
друг другу: «С новым счастьем!»
На минуту воцарилось молчание.
Потом Люся тихо спросила:
— Юрий Дмитриевич, а как же ваш…
найденыш? Вы больше ничего о нем не знаете?
— Года четыре назад пришлось мне
быть во Львове, на научной конференции. По пути заехал я в те
места, где участвовал в боях. Разыскал тот хутор, узнал и старую
избушку на краю леса. Дверь мне открыла девушка лет
восемнадцати. Угостила чаем. Потом рассказала, что бабушку она
похоронила, а отца и матери своих не знает, потому что бабушка
удочерила ее во время войны. Вот и все…
Воронов поднялся:
— Ну, отвлек я вас, друзья. До
свидания. Но ребята не хотели его отпускать:
— Юрий Дмитриевич, а где вы
встречаете Новый год?
— Да как придется, — пожал плечами
Воронов.
— А мы будем встречать в лесу, под
елками.
— Интересно, — улыбнулся Воронов.
— Но как же вы доберетесь ночью до леса?
— На лыжах. Нас вот Костя
приглашает. У него в лесу отец живет. -
— Юрий Дмитриевич, давайте с нами!
— Право, не знаю, что вам сказать…
— замялся Воронов. Он взглянул на Люсю. В глазах у нее была
несмелая просьба.
— В общем, я подумаю. Только… вы
позволите мне пригласить с собой кое-кого из моих
друзей-преподавателей…
***
Ясная звездная ночь опустилась на
город, когда вышли они вдвоем из университета и не спеша
направились к троллейбусной остановке. Морозный ветер, звеня в
заиндевевших проводах, гнал по тротуару седые космы поземки.
— Дает себя знать зима-зимушка, —
вздохнул Стенин, поднимая воротник.
— Пора уже. Скоро Новый год. А
кстати, что бы ты сказал, если бы в такую ночь нас пригласили в
лес, на встречу Нового года?
— Как, в лес? — не понял Стенин.
— Так, в лес, в самую глушь, с
рюкзаком за плечами, на лыжах.
— Что за глупости! — не понял
Стенин.
— Вот так так! А я за тебя
согласие дал.
— Кому?
— Да понимаешь,
студенты-первокурсники пригласили нас под Новый год. И не
куда-нибудь, а именно в лес, под елочки…
— Слишком все это сказочно, Юрий.
— Тем лучше! Разве плохо, если в
жизни будет немного сказочного. Мне во всяком случае никогда это
не мешало. Наоборот…
— В какой-то мере ты прав,
конечно. Но в нашем возрасте…
— Брось, Алексей! Я в старики
записываться пока не собираюсь.
— Да и мне не хотелось бы.
— Вот и хорошо. Стало быть,
согласен. Бардина прихватим за компанию, может, еще кого-нибудь.
А поговорить с ними, действительно, небезынтересно. Шустрый
народ!
— Ну что же, надо подумать. Только
многих не стоит приглашать. Разве вот Бардина. Нравится он мне.
— А вот Леонид Иванович им не
совсем доволен.
— За что?
— Написал, говорит, хорошую работу
по литологии и отказался представить ее в качестве диссертации.
Методика исследования, дескать, устарела.
— Интересно…
— Да, в общем-то такая
самокритичность делает ему честь. Но каково Грекову? Работа
писалась под его руководством. К тому же, срок аспирантуры у
Бардина истекает. А дальше Леониду Ивановичу трудно будет без
степени оставить его на кафедре.
— Н-да… Бенецианов, конечно,
сделает все возможное, чтобы избавиться от такого беспокойного
сотрудника. Но этого допускать нельзя.
— Надо поговорить с Бардиным.
— Что же, завтра так и сделаем… А
ты мне вот что скажи, Юрий… Давненько хочу спросить, когда же
будешь оформлять свою докторскую?
— Зачем? Знаешь ведь, на это надо
уйму времени. А сейчас у меня столько интересных идей!
— Идеи идеями. А нужно, чтобы во
главе кафедры стоял профессор, доктор наук, — настаивал Стенин.
— Я понимаю, но…
— Нет уж, придется без «но». На
днях об этом шла речь в ректорате, говорили и о тебе. Так что
нужно заняться вплотную. Тем более, что у тебя все готово. Надо
просто технически оформить работу.
— Вот на это техническое
оформление и не хватает времени.
— Если потребуется, добьемся
творческого отпуска.
— Нет, это ни к чему.
— Ну, смотри. Но в ректорате
надеются, что через год все будет готово.
— Хорошо, я подумаю… А сейчас,
коли речь зашла у нас о Бардине, хотел я просить помочь ему. Я
слышал, он семьей решил обзавестись…
— Что ж, дело хорошее.
— Да, но, к сожалению, у него нет
ничего, кроме койки в общежитии. И у будущей жены — то же самое…
— Ты, помнится, так же женился.
Воронов нахмурился:
— Да… И тем не менее, а вернее,
именно поэтому я очень просил бы тебя помочь им получить хотя бы
комнату в общежитии.
— Постараюсь.
— Пожалуйста, поговори… А вот и
мой троллейбус. Всего доброго!
***
Только пробыв целый день на морозе
и пробежав десятка три километров по лесу на лыжах, можно
оценить всю прелесть обогреваемого львовского автобуса, будто
специально предназначенного для дальних туристских маршрутов. А
если к тому же у тебя слипаются глаза, и рядом с тобой — самый
близкий, самый дорогой человек, то кажется, все радости жизни
воплотились в эти счастливые минуты, и ничего уже не может быть
лучше.
Все кругом плывет, качается, как в
полусне.
— Ты спишь, Танюша?
«Да нет же, нет! Просто сижу и
слушаю, как сердце бьется…»
— А рука моя не мешает?
Смешной! Она берет его руку и
прижимает к себе… И снова рядом: тук-тук, тук-тук… А ехать еще
далеко. И долго еще можно будет сидеть вот так, прижавшись: друг
к другу, ни о чем не думая.
Но сквозь дрему опять прорывается
голос Андрея:
— Вчера мне попало, Танюша.
И сразу сон долой.
— От кого?
— Юрий Дмитриевич. и Стенин
пропесочили…
— За что же?
— Защищать диссертацию, говорят,
надо.
— Диссертацию… А ведь верно они
говорят. Вон Петр Ильич, такой сухарь, а защитил. Кандидат
теперь. А ты такой добрый, такой хороший.
Андрей смеется:
— Думаешь, этого достаточно, чтобы
стать кандидатом наук?
— Так разве только это! Вот я
письмо получила из колхоза. Иван Сергеевич прислал. Помнишь его?
Председатель. Разыщи, пишет, нашего Андрея Семеновича и передай
от всего колхоза большое спасибо за его ум и доброту. Так прямо
и написал.
— Ну, а как там у них дела?
— Идут, Андрюша. «Комбинат» наш
работает вовсю. Даже зимой. Иван Сергеевич пишет: удобрений
наготовили — на все поля хватит. Так что не должен ты бросать
диссертацию. Сколько еще людей тебе такое же спасибо скажут.
— Значит, хочешь, чтобы я стал
кандидатом?
— Хочу.
— Ну, что же, придется, видно,
подавать работу. Юрий Дмитриевич со Стениным меня тоже, можно
сказать, к стенке прижали.
Он крепче обнимает ее за плечи.
Таня закрывает глаза и с удовольствием отдается дремоте.
— А знаешь, что еще они сказали, —
голос Андрея переходит в шепот. — Сказали, что к Новому году мне
дадут отдельную комнату…
— Совсем-совсем отдельную?
— Совсем-совсем отдельную. И
тогда… Я давно уже хотел сказать тебе, Танюша… Ты слышишь?
— Да-да, — отвечает она одними
губами.
— Так вот, я хотел сказать тебе… —
голос Андрея прерывается от волнения.
— А ты не говори… Ничего не
говори… Я все слышу.
|