Первая  книга  про  Жилгородок

Софья Виноградская  - Белый город

ОГЛАВЛЕНИЕ

Не зацветающая земля

Творцы микроклимата

Оазис на полуострове

 ОТ АВТОРА

В этой книге описаны действительные события, происходившие в районе города Гурьева на Эмбе. Географические названия, даты, имена всех дей­ствующих лиц - подлинные.     

НЕ ЗАЦВЕТАЮЩАЯ ЗЕМЛЯ

ПЕРВАЯ ЗАПИСЬ

"Земля здесь обрита наголо. Зеленый цвет начисто стерт с ее плоского лица. Он беспощадно вычеркнут из биографии здешней природы - ни травы, ни деревца. В этом выжженном солнцем краю до солончаков нужно теперь, в дни войны, строить завод и город при нем. Но тут нет камня, чтобы сложить дома. На этой земле лишь пыль и соль. Архитектура Ленинграда, большие каменные здания, которые строились там перед войной, кажутся мне теперь сном. Здесь нет даже песка - только саман".

Так записал в своем дневнике Иван Михайлович Романовский, прибыв в Западный Казахстан. Депутат Ленинградского совета, член Архитектурно-экспертного совета, строитель ленинградских зданий, Романовский был назначен начальником строительства завода и городка на Эмбе.

Стояла весна 1943 года. Отгремела Сталинградская битва.

Полет из Москвы в Гурьев длился двенадцать часов. Уже за Сталинградом зеленая пушистая земля постепенно становилась ровной и желтой. Зеленый цвет заметно убывал в природе. В Астрахани на аэродроме спутник Романовского, тыча палкой в землю, говорил:

- Любуйтесь, Иван Михайлович, на эту траву. Скоро она исчезнет. Дальше, там, - он кивнул в сторону востока, - вы ее уж не увидите.

Перед закатом самолет сел на Гурьевский аэродром. Кругом была голая, бурая, взрыхленная земля.

Как весенняя пахота, подготовленная к севу, - сказал Романовский, оглядывая уходившую к далекому горизонту равнину.

- Но эта пахота никогда не зеленеет, и на ней не созревает урожай,- заметил его спутник.- Так земля выглядит здесь круглый год. "Зимой и летом одним цветом", - говорят местные жители. Ведь это Прикаспийская пустыня - самая злостная из всех пустынь.

Здесь, в испепеленном солнцем гнездовье, и живет суховей. Вот отсюда устремляется он на Каспий, на Волгу, в житницу России.

Сидя в ожидании машины в домике Гурьевского аэропорта, Романовский слушал повесть о солончаковой пустыне. Ни он, ни его спутник не предполагали тогда, что именно здесь после войны будет намечена лесозащитная полоса - та самая восточная полоса, что, начавшись у горы Вишневой, протянется шестью рядами вдоль обоих берегов Урала и обернется за Гурьевом, у Каспийского моря. Никто не подозревал, что спустя семь лет вековые мечты народа о влаге для этих мертвых территорий воплотятся в проекте величайшего сооружения эпохи - Сталинградской гидроэлектростанции, которая оросит волжской водой Прикаспий.

- Времена года никак не окрашивают эту землю,- продолжал спутник. - Ветры сдувают снег с земли, и она лежит зимой и летом неприкрытая, мертвая. Весны нет. Лютые морозы сразу сменяются знойным летом.   А раз нет весны, нет и цветения.

Рассказ о не зацветающей земле, лишенной весны, был прерван появлением машины. Инженеры покинули аэропорт.

По обе стороны дороги лежала рыхлая степь. Въехали в предместье города. Прямые улицы разбежались широко - ни тротуаров, ни обочин, ни травинки, ни куста. Саманные домики цвета земли. Ближе к Центру появились каменные дома. И вдруг замелькала зелень, за низкими оградами, вдоль улиц, в ровиках, стояли деревца, тонкие, с редкой листвой -поливные "пустынные" растения. Их, видимо, тщательно оберегали - ровики были чистые и влажные.

      "Трудное это дело - пустыня", - подумал Романовский.

Машина взбежала на мост. Старый наплавной деревянный мост, перекинутый через реку Урал, соединял "самарскую" и "бухарскую",  как говорят в Гурьеве, стороны. Рядом уже поднялись быки, готовые принять на свои плечи стальные конструкции нового моста.

         Но пока еще доживал свой век этот дощататый двугорбый мост, похожий на того верблюда, которого как раз в это время вели навстречу машине. Романовский с любопытством наблюдал суету и движение: люди, грузовики, верблюды, овцы двигались по правой стороне моста - в "Европу",  а по левой - в "Азию". Лодки, катера, баржи сновали по Уралу, к пристани и от пристани. Рыбаки несли улов — громадные, невиданных размеров, судаки и сазаны свисали до земли...

Машина была уже на бухарской стороне.

        - Вот мы и в Азии, Европа осталась позади,- заметил спутник.

Вдоль реки стояли, окруженные палисадниками,  дома в два и три этажа. Это был городок "Эмбанефти",  возникший в Гурьеве в годы первой пятилетки.  Ленинградскому строителю показалось забавным, что "азиатской" стороной называется современный новый городок, а "европейской" -  старый, купеческий город ушкуйников и рыболовов.

              - Здесь не так уж голо! - заметил Романовский, проезжая мимо густых аллей, образуемых невысокими деревьями.

       - Насаждения садовода Серовой, - пояснил спутник - всю свою жизнь эта женщина посвятила озеленению Эмбинских промыслов -- ... Да вот никак и она сама !

Машина остановилась у белого здания  управления  "Казнефти".

              - Товарищ Серова! - окликнул инженер высокую, пепельноволосую, средних лет женщину, спускавшуюся с крыльца.

Узнав его, она сбежала по широким ступеням вниз к машине.

Под высоким, совершенно не тронутым загаром лбом, приветливо улыбались синие глаза.

           - Елена Федоровна, вы опять в Гурьеве?

           - Да, как видите, приехала из Доссора.

           - Опять деревья сажать?-

           - Ну, какие теперь деревья! Война! Огороды надо разводить. Овощей совсем нет, не везут... Вот ношусь все дни, намечаю участки. Едва на ногах держусь.

           - Огороды? -  удивился инженер.

             - Да, да ... После парков это, конечно, не так интересно, но        зато очень важно... Ну мне пора...

       Попрощавшись, Серова поспешно ушла. Романовский заметил, что несмотря на усталость, женщина шагала легко и держалась очень прямо.

            - Вот она - великая труженица наших мест, - сказал инженер. Никому, пожалуй, не приходилось тут так трудно, как ей: всегда под палящим солнцем. Но никто из приезжавших сюда на работу не прожил здесь дольше ее. Елена Федоровна приехала в Гурьев двадцать лет назад с экспедицией Наркомзема: все ее спутники вернулись потом обратно, а она одна осталась, и вот с тех пор сажает деревья в пустыне, озеленяет промысла "Эмбанефти". Все это на моей памяти...

           Выйдя из машины, Романовский оглянулся там, где кончался городок "Эмбанефти", начиналась пустыня. Глаз строителя замечал все: воду, проступавшую у корней деревьев и около домов, словно вспухшую солончаковую землю, тянущуюся на северо-восток, воткнутые в нее саманные домики, овец, разбежавшихся на пустой земле и похожих на эту землю. В пустыне все было окрашено одним цветом - цвет пыли. А над всем этим сияло вечно чистое,

вечно синее сухое небо Казахстана.

   "Это нужно запомнить",- подумал Романовский и сделал первую запись в дневнике. С тех пор он записывал каждый день, словно боясь затерять в памяти то новое, незнакомое, что раскрывалось перед ним. Очень важно было усвоить, понять все это, чтобы лучше выполнить то большое задание, которое ему поручили в Москве.

ИЗ ДНЕВНИКА СТРОИТЕЛЯ РОМАНОВСКОГО

   "Инженеры приехали вчера, А уже сегодня ко мне пришел Рейнус и вслед за ним Шелягин, Овчаренко, Никулишкин, Краснюк, и все разводят руками: - "Пустыня, Иван Михайлович. Заехали в настоящую пустыню. Весна, май, а ничего не растет!" -

               Штаб будущего строительства насчитывает тридцать человек. Скоро начнут прибывать рабочие. Сейчас, в первый период меня, как обычно, больше всего интересует правильная расстановка людей, основных командных кадров, прибывших со мной. Я должен подумать, как использовать этих испытанных людей в незнакомых для меня условиях пустыни. Никто из них, конечно, не представляет себе всех трудностей, которые нас здесь подстерегают. Об этих трудностях меня предупреждали еще в Москве."

             "Вчера я ездил вглубь пустыни, на северо-восток. Там безводно, безлюдно и жарко. Речки Уил, Сагиз, Кайнар и даже Эмба испаряются, и лишь Урал, многоводный, сказочно богатый красной рыбой, доносит свои воды до Каспийского моря.

                На этой реке и стоит Гурьев.

         Стоит триста лет, помня море, которое от него ушло, помня сады, которые,  говорят,  когда-то цвели на берегах Урала. Они исчезли бесследно. Их сожрала соль. Какой-то заколдованный круг. Улучшить климат нельзя без зелени. А зелень гибнет в этом климате и в этой почве. Здесь нам предстоит строить завод. Но как жить на этих солончаках? Куда спрятать от жары тысячи людей, уже едущих сюда?

                   "Все дни я занят тем, что собираю сведения о местных ресурсах. Здесь нет леса. Только саман и глина, камыш и тростник. Везде я вижу лишь простейшую саманно-глинянную конструкцию жилого дома: каркас из дерева, плетень из камня, крыша плоская, глиняная, стены-комья глины. Каменные дома Гурьева, правда, сложены из кирпича, но его доставляли издалека".

            "В этой пустыне все далеко не так печально, как кажется с первого взгляда. Вокруг старого Гурьева - некогда заброшенного, глухого рыбацкого городка на краю Прикаспийской пустыни - постепенно возникает новый, промышленный  Гурьев.  Вчера я осмотрел Рыбоконсервный комбинат,  который будет снабжать наше строительство. Там, в поселке, двухэтажные новые дома окружены деревьями. Их высаживавала садовод пустыни Серова".

"Сегодня был на приеме у первого секретаря Гурьевского обкома.

                          - После водопровода и железной дороги,- сказал он, - проложенной через пустыню к нефтяным промыслам, новый завод, который вы будете сооружать, - самое крупное и замечательное строительство в нашей области. Вам будет трудно, очень трудно, но на помощь придет весь край, вся республика, от Гурьева до Алма-Аты."

       "Уже выбрана площадка для завода. Но где поставить городок? В этой мертвой пустыне все живое стремится к узкой полосе уральского берега. Тысячи ветряных мельничек гонят пресную воду на крошечные огороды. В поселке "Эмбанефти" и Рыбного комбината я видел деревья, высаженные вдоль берега. Значит, нужно поставить город у воды. Близ Урала - жизнь".

           "Все утро разговаривал с председателем Гурьевского облисполкома. Разговор с ним взволновал меня. Уроженец Западного Казахстана, он влюблен в этот край, который мне кажется пустынным и трудным. Мы обсуждали с ним, как разместить в Гурьеве тысячи людей, приезжающих на строительство завода. Услышав, какие опасения вызывает у меня местный климат, он рассмеялся: "Напрасно, дорогой, беспокоитесь. У нас климат замечательный - тепло, солнце, дождей совсем нет; - очень, очень хороший климат, и природа замечательная - степь, земля ровная, все видно, ветер веселый, всегда песню поет. А Урал какой - на свете такой реки нет. И такой рыбы! Красная рыба, черная икра! Сама в руки идет. Только бери! Лучше Казахстана, лучше Эмбы ничего не видал. А нефть! Самая хорошая в мире! Поезд на каждый промысел приходит. Трубы через всю пустыню идут - подают людям воду. Говорите, камня нет, железа нет, леса нет ? Найдем что-нибудь другое".

И председатель хитро подмигнул мне: "Пусть приезжают рабочие, хоть пять, хоть пятьдесят, хоть сто тысяч. Всех примем, всех устроим, икрой угостим, очень довольны будут, отсюда никогда не уедут".

                 "Пустыня Западного Казахстана - его родина. Я шел к себе в гостиницу, пробираясь сквозь пыльный буран, и думал:

"Так любить можно только родину".

                       "Еще нет книги по истории Эмбы. Почему никто не написал ее? Здесь создавали рыбные промысла, открывали нефть. Кто эти искатели и землепроходцы? В историю новой, советской Эмбы "вошел" водопровод,  здесь созданы нефтепровод и железная дорога,  три линии сооружений, протянутых на сотни километров вглубь пустыни, к нефтяным промыслам, и ощутил великую силу преемственности. Все мы можем поучиться у первых исследователей и строителей - их выносливости, настойчивости и страсти к переделке этих мест. Посланные сюда  партией и правительством в ранние годы советской власти, они стали преобразователями края. Мы идем по следам уже проложенным ими... Так сообща пишется книга об освоении пустыни.

Сегодня я возвращался из обкома в сумерки. Саманные домики сливались с землей и, глядя на них, я думал: " А кто впишет в эту книгу о пустыне главу "Архитектура новых жилищ?"

             "Мне непрерывно сообщают: из Москвы, Ленинграда, Туапсе, Майкопа, Сталинграда отходят эшелоны - сюда едут тысячи рабочих-строителей. В одном из вагонов приехал архитектор Сергей Владимирович Васильковский с семьей.

  Каково-то им покажется здесь после Ленинграда?

Дойдя до станции Кандагач, забитой поездами из Ташкента, Алма-Аты, эшелоны сворачивают к Эмбе. Составы идут мимо молодых нефтяных промыслов. В Гурьеве поезда прибывают на бухарскую сторону.  Люди выходят из вагонов - в пыль, жару... Спасаясь от зноя; они укрываются под землей. Инженеры предложили отличную конструкцию землянок, прохладных летом и теплых зимой. В них поселились строители. На восточном берегу Урала уже возник большой земляной город с общежитиями, конторами, столовыми, клубами, кино, складами... На зданиях старого, тихого, рыбацкого, глинобитного Гурьева уже появились надписи: "Главное управление строительства”, "Строительное управление".

        "С некоторой тревогой обходил я лагеря. Как чувствуют себя люди, прибывшие издалека, в этих непривычных условиях? Все ли предусмотрено? Достаточно ли кипятильников, прачечных, кухонь, столовых, постелей?

Колхозники из окрестных аулов снабжают строителей мясом. Я наблюдал, как молодые колхозницы привозят баранину в повозках, запряженных верблюдами. С Рыбоконсервного комбината грузовики доставляют копченую рыбу и консервы. Рыбаки из артелей приносят живых сазанов, судаков огромных размеров. Продовольственное снабжение отличное, несмотря на войну. Но Оборудование запаздывает, и это меня начинает беспокоить. Уже пора приступить к сооружению подсобных предприятий..."

"Секретарь обкома, увидев наш многолюдный лагерь, воскликнул: "Да тут никак целое нашествие строителей на пустыню!"

Осмотрев все, он посоветовал: " Первым делом займитесь банями. Вы уже упрятали людей от солнца. Но вы еще не предотвратили другой опасности - эпидемии. Эта спутница жары любит появляться именно в таких условиях. Теперь предстоит борьба и с этой опасностью".

             "Уже создана чрезвычайная тройка - секретарь обкома, начальник строительства и санитарный врач. Город Гурьев предоставил нам бани, больницы. Пить воду из Урала запрещено. День и ночь жгут в печах жидкую нефть - в огромных котлах кипятим воду - Я телеграфировал в Москву: "Шлите медикаменты".

       "Вчера в столице был артиллерийский салют  немцы разбиты на Орловско-Курской дуге, а сегодня самолет из Москвы доставил нам ценнейший груз - коробки с сульфидином и бактериофагом".

             Летним вечером в управлении строительства были вызваны инженер Рейнус и краснодеревщик Коровин, много лет работавшие в Ленинграде с Романовским и вслед за ним приехавшие на Эмбу.

            - Займитесь, Лев Михайлович, банями, - сказал начальник строительства Рейнусу. - Во главе этого дела поставим Коровина. - И, обратившись к краснодеревщику, улыбнулся: - Тут, Андрей Тимофеевич, не то что красное, а, дай боже хоть какое-нибудь самое захудалое деревце найти. Сам видишь, ничего нет. Но как хочешь, а бани построй.

        - Трудно, разумеется, - покачал головой Коровин - да ведь на войне еще труднее. - Постараюсь, Иван Михайлович.

              Затем в управлении был вызван Александр Филлипович Иванов, знаменитый повар, прибывший с эшелоном строителей. Ему поручили наравне с врачами вести санитарный надзор за котлами, в которых варили пищу.

     - Александр Филиппович, рыбу в артелях брать только живую! Если не дышит - обратно в Урал, - внушал Романовский, - Овец колхозных свежевать тут на месте. На следующий день он вылетел в Алма-Ату для отчета.

                - "Республика идет на помощь строительству, - написал Романовский в дневнике. - Госпитали поделились с нами медикаментами и оборудованием для амбулатории. В адрес строительства направлены овощи, фрукты...   Из Оренбурга, Саратова уже двинулись составы со строительными материалами для завода; из Уральска погнали по реке лес. Прибыли первые партии кирпича. На площадке начались работы: строим подсобные предприятия - слесарную, столярную мастерские,  литейную. Москва торопит со сроками. Необходимо сосредоточить все усилия на строительство завода. Но одновременно надо думать и о жилом городке.

Мне настойчиво советуют пригласить профессора Дубянского - известного исследователя пустыни. Он изучит почву здешнего края и определит, где можно посадить зелень. Там и поставим город.

                 ************ Любопытная справка:

"Сооружение старого города Гурьева стоило 289 тысяч, 982 рубля,  4 алтына и 5 денег и вконец разорило купца Михаила Гурьева. Тогда город  с его учужными промыслами и заводами был взят в приказ Большого дворца. Вся прибыль от Яицкого Учуга и его икряных промыслов шла в казну великих государей".

           Летом 1943 года Романовский записал: "Я передал в Москву архитектурно-проектной мастерской Наркомнефти заказ на срочное проектирование жилищ для будущего городка".

Сделав эту запись, строитель задумался. Он знал - такое решение  очень  огорчит  Сергея  Владимировича Васильковского.

НАЧАЛО

              Как-то давно, еще до войны, Романовский строил дом Ленсовета в новом районе Ленинграда, на Московском шоссе. Васильковский, участвовавший в этом строительстве, сказал однажды:

               - Иван Михайлович, мы вот работаем над этим большим объектом, а я все мечтаю вместе с вами спроектировать и построить новый город, полностью созвучный по архитектуре нашей социалистической эпохе. Мне это кажется несравненно более интересным, чем возводить отдельные, даже очень крупные здания. Завидую тем, кто проектировал Запорожье, Магнитогорск. -

         Очутившись в дни войны на Эмбе, архитектор почувствовал, что теперь его давнишняя мечта может осуществиться.

        - Признаюсь, Иван Михайлович, - говорил он Романовскому, - я уже продумываю планировку будущего городка и все проблемы, которые здесь, на месте, возникают. Продумываю конкретно, вот в этих новых для нас природных и климатических условиях... -

                           Солончаковая пустыня, край, лишенный дождей, зелени, плодородной почвы, выдвигал много трудных задач. Васильковский готов был решать их одну за другой.

        Он предложил тут же, на месте, проектировать новый город. Но неожиданно натолкнулся на сопротивление Романовского, который думал, прежде всего о том, что задание правительства должно быть выполнено в предельно сжатый срок и он обязан все подчинить его осуществлению.

                    - Жилища пусть проектирует в Москве мастерская Наркомнефти. Вы здесь нужны, чтобы строить завод. -

                 - Но, Иван Михайлович, городок,  рожденный в недрах архитектурно-проектной мастерской наркомата, людьми, которые и не заглядывали в эту даль, не удовлетворит нас, - возражал Васильковский. - Ведь там не представляют себе здешних условий. Их проект придется переделывать.

               Романовский не сомневался, что проект Васильковского будет интересен и нов. Но он не мог согласиться: строительство завода в условиях войны диктовало этот жесткий ответ.

              Архитектор ушел. В тот начальный период строительства завода Васильковский был и главным диспетчером и заместителем главного инженера, и начальником технического отдела. Он исполнял многочисленные обязанности и одновременно проектировал все временные сооружения стройки. Но, странно дело, инженеры, заглядывавшие в проектную контору, где работала группа молодых архитекторов - Лансере, Яворский, Владимир Васильковский, все чаще обнаруживали чертежи, эскизы, перспективы, не имеющие никакого отношения к временным сооружениям строительства завода. Эти работы привлекли всеобщее внимание - то были эскизы домов. В техническом отделе явно шло проектирование городка. Романовский узнал об этом очень скоро. Но, встречая архитекторов, он делал вид, что ничего не знает, и архитекторы вели себя так, словно они и не догадываются о том, что начальник все знает.

        Между тем эшелоны со строителями все прибывали в Гурьев. Пока размешали рабочих, прибывшие окрестили Главное управление архитектуры и строительства наименованием "ГУАС", сложив его из начальных букв. Это название привилось.

      И старый, трехсотлетний, тихий глинобитный город на Каспии, гостеприимно принявший строителей, назвал  их "гуасами". О них говорили: "Там работают гуасы". "Здесь живет гуас".  К ним часто обращались - "Товарищ гуас!"  Прибывшие откликались и шутливо рекомендовали себя: "Мы гуасы!"

              Заказанные проекты жилищ запаздывали. Васильковский - в который раз - решил возобновить свои атаки.

         В это время на строительстве появился еще один архитектор. Это был москвич - Александр Васильевич Арефьев. Он уже два дня жил в Гурьеве, когда неожиданно был вызван к Романовскому.

           На всю жизнь архитектор запомнил эту первую встречу с замечательным строителем. В белом кителе с орденом Ленина, белых брюках навыпуск, невысокий, худощавый, внешне сухой, очень подтянутый - таким предстал перед Арефьевым инженер Романовский. Движение его были стремительны. Он ходил мелкими, быстрыми шагами. Для тысяч людей, собравшихся на строительстве, начальник был олицетворением воли и решимости. Арефьеву уже успели рассказать, что этот властный и умный начальник удивительно отзывчивый человек. В его словах и поступках чувствовались размах и сила руководителя, целеустремленность большевика который преодолеет все трудности. От этого легче казалось людям жара, просторной землянки, слабее черный ветер.

                Арефьев был поражен стремительностью, с которой Романовский повел разговор.

  - Вы, оказывается, не только инженер-строитель, но и архитектор?

            Быстро задав вопрос, и не дожидаясь ответа, Романовский продолжал: - Нам здесь предстоит построить городок. Хотим, чтобы он был образцовым. Со всеми достижениями! Никаких скидок на войну, на пустыню, на трудности. Завод будет новейший, оснащенный самой передовой техникой, и городок нужен - новейший. С центральным отоплением и газом, с электрическим освещением и телефоном, с балконами и ваннами! С театром, стадионом, гостиницей... Вот это невеселое пространство, - он посмотрел в окно, - освоим всей силой советской техники, культуры, архитектуры. Я сам инженер-строитель, но очень люблю архитектуру. -

                  И тихо, словно размышляя вслух, добавил: - Потому, наверно, люблю, что архитектура - это ведь и техника и искусство. -

             Он встал из-за стола и, выйдя на середину комнаты, сказал:

            - За нашим строительством наблюдает правительство. Мы все должны чувствовать себя здесь его посланцами. Вы где работали? –

         Арефьев рассказал об изучении архитектуры Средней Азии, об участии в научных экспедициях, о теме своей кандидатской диссертации. Обмеры  жилищ, сделанные им в Самарканде, тут, в его багаже, он привез их с собой, он может их показать.

               - Все это весьма кстати. Вы здесь нам очень нужны - сказал Романовский. - Завтра же тащите ваши обмеры, альбомы, рисунки! Я жду вас к семи!

              -Утра? - справился Арефьев.

              - Не вечера же! - усмехнулся Романовский.

ВОПЛОЩЕНИЕ МЕЧТЫ.

       С детских лет Александр Арефьев мечтал о путешествии на Восток. До рассвета зачитывался он книгами о Пржевальском и Семёнове. Путешествие Марко Поло,  сказки Шехерезады волновали его воображение.  В восемь лет он уговорил товарища убежать из дому. Путь в Азию из тихого железнодорожного посёлка Засосна, близ Ельца, юные беглецы наметили реками и морем. Железная дорога как средство сообщения отвергалась, потому - что Саша Арефьев был сыном железнодорожного машиниста и опасался, что в поезде отец легко отыщет его. Побег всё же не удался. Дома хватились очень скоро и детей вернули с речной пристани. Снова жизнь пошла своим чередом.

          Несмотря на неудавшийся побег, Саша остался верен мечтам о Востоке. Затем мальчик увлёкся техникой. Он учился в строительном техникуме. За четыре года он изучил мастерство столяра, плотника, каменщика и слесаря. Он умел, и затесать бревно и уложить кирпич. Арефьев поступил в Строительный институт. А получив звание инженера, снова начал учиться - уже в Архитектурном институте.

        Когда Александр Арефьев окончил Архитектурный институт, он осуществил свою мечту о путешествии на Восток. В 1936 году он впервые поехал в Среднюю Азию. Экспедиция, в которой участвовал Арефьев, объездила Бухару, Самарканд, Ташкент. Молодой архитектор увидел архитектуру Востока, уцелевшие памятники XVI века: мавзолей Каза-заде-и-Руми из комплекса Шах-и-Зинда в Самарканде, мечети и мавзолеи Бухары. Долгие часы проводил он у памятников, делая зарисовки и обмеры сооружений давно отошедшей эпохи. Жилище Востока стало тёмой научной диссертации Арефьева. Год за годом, шесть лет подряд ездил он в Среднюю Азию. Два года Арефьев изучал и снимал Шах-ри-Зябе близ Самарканда, срисовывая чудесные орнаменты древности.

            Война прервала эти увлекательные работы. В 1941 году он прилетел в Самарканд, где работала экспедиция Академии наук -вскрывали усыпальницы Тимура и Тимуридов. В тот жаркий день июня началась война. Учёные спешно разъезжались по домам.

С трудом втиснувшись в вагон, Арефьев возвращался в Москву. Уже в пути, миновав Аральское море, на станции Кандагач, - что по-казахски означает "кровавое дерево",- он встретил тех, кто ехал оттуда, где война. Эти люди, были взрослее и опытнее его лишь на одну неделю. Но это была первая неделя войны. Они уже видели гибель городов, разрушение жилищ и смерть людей. Скорый Ташкент-Москва едва пробивался сквозь строй поездов, мчавшихся на Восток. В них ехали заводы из Белоруссии, беженцы из Львова, гуцулы с Карпат, дети из Западной Украины,— все они встретили войну в её первый час. В их рассказах неизменно повторялось: дом, дом, дом! У этих людей уже не было дома. Дом сгорел, обвалился, его бомбили, сожгли, разрушили. Война обрушилась на то, что создавал Арефьев и тысячи ему подобных. Враг вел войну против советского народа, его государства, городов, жилищ.

          "Ни домов, ни городов не остаётся, Всё разрушается",- думал Арефьев, стоя у окна вагона.

            Поезд миновал солончаковую пустыню. За ней начинались просторы Оренбургской степи. До Оренбурга всё ещё тянулась Азия. И вдруг несколько километров пути резко изменили всё, Ковыль, степь, буханки хлеба, синеглазые лица и песня, милая песня,- Россия! Арефьев, прикинув к окну, смотрел, как земля постелено одевалась в зелёную одежду, и запоминал станции, до отказа забитые поездами: Кинель, Ртищево, Рузаевка...

             Четвёртого июля он прибыл в Москву. Отсюда, полагал он, его путь пролегает к фронту. Но архитектор был направлен на маскировку зданий.

                В столицу уже возвращались эвакуированные, когда летом 1943 года со станции Сасово, под Рязанью, отошёл на восток эшелон. В одном из вагонов ехал Арефьев с семьёй.

               Рязань давно осталась позади. Пересекли Волгу. Поезд миновал Чкалов. Исчезли синие зубчатые стены лесов и густые зелёные травы. Земля стала жёлтой и пустой. Тянулась бескрайняя степь. Арефьев перестал листать книгу. Поезд шёл в Азию, куда всю жизнь его влекло и откуда он уехал, казалось так недавно - в первые дни войны.

               За Актюбинском земля побелела

              - Папа, снег, снег! - закричали его мальчики.

               Арефьев улыбнулся: и он когда-то, увидя впервые соляное озеро, тоже принял его за снег. На станции Кандагач поезд повернул к промыслам "Эмбанефти". Эшелон направлялся в Гурьев. Арефьев стоял в дверях вагона и вглядывался в бурую, безотрадную солончаковую пустыню Эмбы. Желтоватая земля с белыми прожилками соли. Пустой горизонт, дымящийся от зноя. Ни кибитки, ни дома, ни дерева, ни травы. Ничего. Только ветер взвихрит пыльный столб и несёт его неведомо куда. Редко-редко земля ощетинится нефтяными вышками, и снова далёкий пустой горизонт. Над Гурьевом стояло облако пыли. Чёрные хлопья сажи трауром падали на раскалённую землю. Жаркий воздух струился над чёрной землёй, покрытой удручающей скукой саманных домов. Арефьев невольно вспомнил белые айваны Хивы, стрельчатые лоджии Самарканда, тень зелёных садов и журчание арыков в Ташкенте.

                      Молодой архитектор очутился на Эмбе, на крупном строительстве. Здесь в разгар ожесточённых сражений на фронтах, ему придётся применить на практике то, что было темой его диссертации. На следующее утро после его первой встречи с Романовским, Арефьев опять отправился в управление, на западный берег Урала. Кроме начальника строительства, в кабинете был и архитектор Васильковский.  

               Арефьев развернул листы - их было великое множество. Васильковский щёлкнул футляром, вынул очки в золотой оправе. Все трое склонились над большим столом. Перед ними лежали обмеры жилищ Туркмении и Узбекистана. Сады и загородные дворцы, дома ремесленников и купцов, населявших когда-то Бухару.

   Затем Арефьев показал эскизы, рабочие чертежи, проекты жилого дома для юга. Плоская кровля, высокий айван - характерный для Средней Азии тип балкона с навесом, который улавливает малейший ветерок.

            - Всё это умеряет жару, проветривая дом, даёт тень, - пояснял архитектор.

             Васильковский воскликнул: - Вы, несомненно, почувствовали характер жилищ юга!

- Да, у вас решена основная идея, - заметил Романовский. - Но здесь не просто юг - здесь пустыня. И пустыня не только жаркая, но и холодная зимой. Учёные относят этот район к зоне внетропических пустынь. А это определяет особенности планировки конструкций. Главное - победить здешний климат. В таком краю архитектура должна первым делом разрешить эту задачу.

            Они договорились очень быстро - три градостроителя, встретившихся в дни войны на окраине Западного Казахстана.

         - Едем завтра выбирать площадку для будущего городка. Я тут кое-что уже осмотрел и даже наметил одно весьма подходящее место, - сказал Романовский. - Профессор Дубянский полагает, что там возможно озеленение.

            И с четкостью, быстротой, столь характерными для стиля его работы, начальник строительства тут же назначил время:

          - Выезжаем в семь утра, до жары. Приглашаем власти города Гурьева,- ведь вторгаемся в их область, для здешнего народа будем строить.

                    Это был узкий, выдававшийся подковой полуостров на древнем Яике. С трех сторон его омывала полноводная река. Ежегодный бурный уральский паводок заливал берег, промывая и опресняя почву. Под берегом находилась тоня: сюда, в громадные сети, шла весной красная рыба - осётр и белуга.

           На этом полуострове и решили поставить городок - оазис. Соблюдая необходимый "санитарный разрыв", его размещали вдали от завода. Окружённый петлёй Урала, полуостров только с северо - востока открыт пустыне. Оттуда, дымясь пылью, примчались машины. Секретарь обкома и председатель облисполкома прибыли на площадку будущего городка.

           - Ну, как принято в подобных случаях, скажем: "Здесь будет город заложен" - секретарь обкома обвёл широким

жестом полуостров. - Вот этот, выражаясь по-фронтовому, плацдарм нужно отхватить у пустыни и застроить домами. Вы, москвичи и ленинградцы, - продолжал он, обращаясь к архитекторам,- знаете, что где-то есть такие блага, как слабый ветер, умеренная облачность, кратковременный дождь. Помнится, примерно так объявляли до войны сводку погоды по радио? Тут ничего этого нет. Только вечный ветер и вечная засуха! Здесь труднее решать архитектурную задачу. Но вы с честью должны её выполнить!

             Будущие градостроители шагали вдоль изогнутого берега Урала, наклонив головы: чёрный, сухой вихрь пыли, мчавшийся с востока, сёк их лица, солнце безжалостно палило.

           - Я бы назвал такое поведение природы жестоким, -усмехнулся Романовский.

          - Но зато, какое небо!- восторгался Арефьев, всматриваясь в безоблачный небесный простор.

                   Представители обкома и облисполкома уже покинули полуостров.  Ветер утих, лучи солнца играли на тёмной воде, потревожённой сетями рыболовов.

            Архитекторы выжидательно смотрели на Романовского.

            - Будем проектировать?

            - Да! Попробуем сами, - сказал он. - Когда ещё прибудут проекты!

          Начальник строительства окончательно склонялся к мысли проектировать городок на месте, но не скрывал, что это решение волнует его.

        - Ни одна эпоха не предъявляла к архитектору таких высоких требований, как наша, - сказал он. - Построить усадьбу помещику или особняк фабриканту - трудно ли это? Мы же с вами думаем не об отдельных зданиях, а об ансамблях, городах. Мы, советские архитекторы, выполняем заказ социалистического государства и строим для всего народа... В этом краю нам необходимо помнить ещё о своей особой роли: в пустыне мы - преобразователи. Всё, чего достигла наша техника, наше строительное искусство, мы применим здесь. И условимся; образ города, каждого домика в нём должен быть жизнерадостным, пронизанным национальным характером народа, для которого мы строим.

         Архитекторы, увлечённые словами Романовского, как бы по- новому увидели природу, которую им предстояло победить. Остановившись на стрелке, Арефьев сказал:

         - Композиционный узел города можно завязать у реки, - ведь исследователи пустыни советуют здесь высадить парк. Все дома "открыть" улице, то есть строить окнами на улицу, но и улицу и дом защитить от солнца и ветра зелёным барьером лесных насаждений.

                        - Чудесно, Александр Васильевич!- откликнулся Васильковский.- Вы, как я вижу, уже на пути планировки городка. Не так ли, Иван Михайлович?

                  В тот день три зодчих расстались не скоро. Планировку будущего городка поручили Александру Арефьеву.

ЗАМЫСЕЛ

Молодой архитектор почувствовал: все, что было до сих пор_, - это ученичество, эскизы. Теперь сама жизнь будет принимать у него экзамен - надо построить в пустыне город. И спланировать его так, чтобы в нем было радостно жить. Арефьев хорошо запомнил архитектуру старого Востока, где каждый дом - крепость, улица  лежит между глухими стенами, вся жизнь замкнута во внутреннем дворе. То была планировка жестокого времени, а наш Советский Восток должен быть прекрасным и человечным.

                   Когда в научной диссертации Арефьев проектировал идеальный дом для юга, воображение рисовало непременное условие - необъятный простор, неограниченную плоскость, на которой можно как угодно разместить здания. И вот жизнь поставила его перед решением совсем иной архитектурной задачи: городок будет жестоко ограничен подковообразной петлей Урала.

                 Будущий оазис надо было запереть на пулу острове, ибо только на земле, омываемой с трех сторон водами Урала, способна вырасти зелень. "А она, - как гласила докладная записка, будет главным элементом улучшенного климата".

                        Водная подкова обтекает полуостров лишь с трех сторон, а с востока на город идет пустыня. Как укрыться от нее? Как расставить дома на довольно узком пространстве?

            Архитекторы понимали: планировка на полуострове должна быть подчинена конкретным условиям. Здесь не удастся, как это обычно делается, расположить центр посреди города, на скрещении многих магистралей.

                 Есть известные приемы градостроительства — их очень много. Некоторые из них принято определять формулой: "Вписать архитектуру города в окружающий пейзаж, приблизить жилище человека к воде, создать единый ансамбль, основную площадь расположить в центре города, чтобы к ней тяготели прилегающие улицы", - и т.д. Эти приемы свято соблюдались в архитектурной мастерской Наркомата нефтяной промышленности, куда Романовский первоначально и передал заказ на проектирование городка в солончаковой пустыне.

                   Неожиданно в самый разгар лета на площадке появился архитектор московской мастерской. Он привез заказанные проекты.

               К тому времени Арефьев уже закончил вчерне планировку городка. Его сердце тревожно билось, когда он пришел на заседание технического совета.

           Приезжий архитектор расставил подрамники. На них были изображены деревянные, оштукатуренные домики с высокими чердаками, с двухскатными кровлями, маленькими двориками за деревянными оградами. Все было логично, грамотно, все соответствовало обычному представлению об архитектуре заводских поселков. Но прежде чем приезжий начал давать пояснения и прежде чем Романовский произнес решающее слово, архитекторы строительства уже знали - победят они. Прожив с весны в трудном климате пустыни, они усвоили уже нечто большее, чем каноны обычного строительства городов при заводах.

                  - Микроклимат! - произнес Романовский, обращаясь к приезжему. - В вашем проекте я его не вижу. Как редко мы употребляем это слово! Но здесь, при создании жилищ для рабочих завода, это самое важное слово в словаре архитектора. В изнуряющем большом климате пустыни мы, советские градостроители, должны создать малый, местный, ограниченный одним городом, одной улицей, одним домом и даже одной комнатой, улучшенный микроклимат, в котором Легче жить, дышать, работать. Здесь природа диктует   свои   условия   градостроительству.   А градостроительство, как нигде в другом месте, призвано в свою очередь изменить эту природу. Типовой проект, который вы привезли, выполнен добросовестно. Но его беда в том, что он создан за тысячу километров отсюда, там, где короткое лето и долгая зима.

              Пока вас не было, мы тут сами попробовали графически прикинуть проект городка, - Романовский вопросительно посмотрел на архитектора, - Сергей Владимирович, дайте команду, пусть принесут материалы. Мы их рассмотрим совместно с товарищем, приехавшим из Москвы.

                   И вот кабинет, где шло заседание технического совета, заполнился другими подрамниками. Когда их поставили рядом, в строгой последовательности, все были ошеломлены. Не только приезжий архитектор, но и сам Романовский ничего подобного не ожидал. В местном проекте будущего городка все было ясно бесспорно.

                Астафьев развернул большой лист генерального плана.

               -У нас иной принцип планировки. Товарищ предлагает рассыпать дома веером вдоль реки, а зелень посадить в середине полуострова. Все как будто правильно. Но соль и пыль, зной и ветер отвергают такую планировку и подсказывают совершенно противоположную. Не дома у реки и не зелень в центре, а наоборот. Вот эту узкую полоску столетиями омывает Урал, - здесь, где опресненная земля, мы проектируем парк. А дома - вот сюда, в центре, где не родящая земля, чтобы строениями занять территорию, с которой ветер подымает пыль. Сами здания - отличная защита от ветра. Уплотненная застройка ядра полуострова задавит пыль и соль. Относительно небольшие открытые пространства мы зальем асфальтом и прикроем травой.

              Все слушали Арефьева, не прерывая его. Казалось, он писал картину оазиса.

               - Я мыслю этот город иным, не похожим на обычные заводские поселки. То, что предлагаете вы, - он обратился к приезжему архитектору, - дома веером вдоль реки, - это какой-то протяженный план без центра. А где же площадь? Где основной принцип города? Мы уже видели на некоторых новостройках эти монотонные домики, протянутые скучнейшей линией вдоль дорог. Мы отказываемся от этой "традиции".

                    Начертав ось главной улицы, архитектор закончил ее трапецией будущей городской площади.

- Вот здесь, у самого парка, будет административный, торговый и культурный центр города, с магазинами, библиотеками, театром. Архитектурный эффект городка - в этой удаленной от ядра полуострова площади. Мы поведем городок из пустыни, от завода на востоке, к парку на западе, где Урал. Ветроломы разобьют ветер у самого берега. Ослабленный, промытый, очищенный от пыли, он будет обтекать городок с севера и с юга.

               Минуту было тихо. Перед глазами людей, съехавшиеся из далеких областей, возник образ маленького городка, который будет построен на этой неласковой земле.

                  На следующий день в обком сообщили о существовании двух проектов. Секретарь гурьевского обкома партии сказал Романовскому:

              - Иван Михайлович, проекты городка очень интересуют и обком и облисполком. Давайте обсудим их на широком совещании, привлечем общественность.

                         Объединённых заседаний обкома» облисполкома, Горисполкома было несколько. Одно из них вел секретарь обкома. В обсуждении двух проектов участвовал большой коллектив.

               Васильковский докладывал:

               - Мы условились, что создаем подлинный городок. Не деревню, не поселок, тяготеющий к какому-то центру, а городок. Мы стремимся не к однообразию, а к архитектурному единству. Мы создаем не один, а много типов домов, но единых по стилю. Городок должен быть в духе народа, живущего здесь, с учетом его бытовых условий, его эстетических требований, его искусства... Кстати о типе домов, - Васильковский посмотрел на приезжего архитектора. - Вы предлагаете деревянные, оштукатуренные домики с высокими чердаками, за высокими огородами. Но здесь ведь нет леса. Где мы возьмем его теперь, когда идёт война? К тому же необходимо подумать о нетеплопроводной стене: здесь нужны холодные стены для лета, искусственно обогреваемые зимой.    Чердак! Но ведь это - конденсатор тепла!!!

                    - Ясно! Ясно! - восклицали участники совещания. - Здесь нужно другое.

               Все сложные проблемы, связанные с особенностями края, с его климатом, почвой, строительными материалами, были затронуты на этих совещаниях. Спорили о задачах градостроительства в пустыне, о типе крыш - двухскатной или плоской, об отопительной системе будущих домов, говорили о водоснабжении, о садоводстве...

                   Председатель облисполкома посоветовал применить камышовый настил для плоской крыши, что было технической новостью для ленинградских и московских архитекторов. Строители завода предложили провести водопровод и канализацию.

                         - В Средней Азии, Сибири - везде народный гений столетиями создавал жилище, разумно соглашающееся с природой.   Прислушаемся   к   опыту   народа   и усовершенствуем его нашей высокой техникой, нашими принципами социалистического строительства, - говорили инженеры.

                                - Но, товарищи, - заметил с места председатель облисполкома, - наша казахская степь велика. У нас не одна только Эмба. Есть Балхаш, Караганда и Джезказган - все они в степи, в пустыне. И там есть новые города. И тоже архитекторы из Москвы приезжали, думали, как строить, как дома размещать. Я слышал, много споров было, хорошо бы посмотреть, как там сделали, как народ в новых городах живет, - может что-нибудь не нравится.

             Вспоминая позднее об этих совещаниях, решивших судьбы будущего оазиса, архитектор Васильковский писал:

              " В истории возникновения нашего проекта было много прозы, много чернового, незаметного труда и очень мало напыщенных деклараций об архитектуре вообще. Это, однако, не значит, что мы не занимались архитектурными проблемами. Нет, мы много думали, обсуждали. На этих совещаниях мы мало говорили поэтическим языком, но мы твердо знали: наша проза будничных дней разрешает поэтическую задачу".

                             Завершая осуждение, секретарь обкома сказал:

           - Нашему народу, нашей партии и правительству под силу, несмотря на войну, строить заводы, заглядывать в будущее. Мы должны уже сейчас думать о той жизни, которая наступит после нашей победы. Люди, проектирующие городок, должны смотреть вдаль, за пределы войны.

          Дом, город, - заключил он, - это материальный памятник, по нему будет судить о нашей эпохе. Поэтому мы поддерживаем вот этот, местный проект. В нем - свежая струя. Тут учтены климатические и национальные особенности края. Проект интересен своими новаторскими идеями. Ведь все, что мы теперь здесь построим, буде стоять и при коммунизме. А для коммунизма надо строить капитально.

      Ночью после совещания секретарь обкома сообщил по прямому проводу в Москву, что принят местный проект городка, а предложенный архитектурно-планировочной мастерской Наркомата нефтяной промышленности отвергнут, так как он рассчитан на климатические условия средней полосы России и не пригоден дл я пустыни Западного Казахстана.

               Это сообщение о существовании второго проекта было неожиданным для московской мастерской.

          Тотчас из Москвы по телефону запросили Романовского:

         - Какой еще проект обсуждали? Кто его делал? -

Завод был нужен армии. Это заставляло всех и повсюду - от столицы до Гурьева на Каспийском море - работать ночами... На линии Москва - Гурьев ночь была наполнена телефонными разговорами...

        В то знаменательное время, когда в Москве прозвучал первый салют, возвещавший нашу победу в сражении на Орловско-Курской дуге,  в Закаспийской пустыне окончательно сформировался коллектив архитекторов. В него входил: Васильковский, Арефьев, Яворский, Лансере я сын Васильковского - Владимнр, юный художник, пристрастившийся к архитектуре.

         По неписанной традиции все они собирались в кабинете Романовского в ночной час, отведенный для обсуждения архитектуры городка и завода. И здесь Романовский предложил однажды организовать беседы об основных принципах советской архитектуры.

                         - Мы далеко от столицы, в силу войны мы лишены необходимых книг. Пусть "старики" передадут опыт молодым, - это будет полезно и тем и другим. Я хочу, чтобы, проектируя городок  и его главную магистраль, в частности, мы ясно себе представили: город  это не сумма домов, а организм; красота города достигается не только отдельными красивыми зданиями, а правильным соотношением отдельных частей - их гармоническим чередованием.

          - Чем чарует нас Невский проспект? - вдруг спросил он. - Ну, Сергей Владимирович скажите-ка, разве отдельными домами?

               - Конечно, нет, — ответил Васильковский. - Дело в законченной композиции всего ансамбля, в точно найденных пропорциях, в его гармонии.

            - И, - перебил его Романовский, - в завершении всей композиции Адмиралтейством.

                - Но, признаться, - вставил Арефьев, - когда мы только начали создавать новые города, многие понимали это просто как сумму отдельных домов. Город как единый жизненный организм не сразу овладей нашим сознанием.

              В одну из летних ночей Романовский неожиданно сказал:

         - Ну, с вами тут за этими ночными беседами чего доброго,  на самолет опоздаю. Мне скоро в Москву лететь.

             Начальник строительства был вызван наркоматом в Москву, докладывать о местном проекте.

                 Там Романовскому предстояло встретиться с академиком Виктором Александровичем Весиным.

Машина пронеслась по бульвару, мимо сидящего Гоголя, свернула в Гагаринский, остановилась в Большом Афанасьевском переулке около красного кирпичного дома. Романовский прошел в ворота.

               Под самой крышей, в сплошь застекленном помещении, находилась архитектурная мастерская. За большими, длинными, уставленными в ряд столами сидели юноши и девушки в черных сатиновых нарукавниках; склонившись над досками, они чертили планы, фасады домов...

               Романовский прошел к Веснину. Они виделись впервые - замечательный архитектор и ленинградский строитель. Романовский, как обычно, сухо и сдержано поздоровался.

              Веснин усадил его в кресло у стола.

             - Тут вам будет удобнее, пожалуйста, прошу!

         Романовский, поддаваясь обаянию, исходившему от этого худощавого высокого человека, с неожиданной живостью произнес:

            - Чувствую, Виктор Александрович, мы поссоримся.

            - Ну, разумеется, батенька, как можно! - Веснин замахал руками. - Показывайте, что привезли. Давайте ваш проект! А ссориться? Нет, зачем же!

                       Виктор Александрович с интересом знакомился с планировкой городка на полуострове, которую ему представил Романовский. На единой оси, продолжение шоссе, идущего от завода, протянулась к замкнутой площади узкая улица. Увенчанная зданием театра, площадь замыкалась со всех сторон арочными зданиями. Парк, разбитый на стрелке полуострова, подступал к театру. Все решения были оригинальны и смелы. Здесь не было черных дворов - изнанки показной архитектуры. Не было однообразной застройки улиц. Небольшие ансамбли домов входили в большой ансамбль городка. Академик насчитал четырнадцать типов совершенно разных, но единых по стилю домов. Они повторялись через известные промежутки. На узком полуострове очень удобно был размещен настоящий город !

              - Чрезвычайно интересно, хотя мне не ясно - почему так уплотнена застройка?

              - Чтобы создать защиту от ветра и прикрыть пыльную территорию.

        Веснин задумался, затем указал на восток, где не было водного барьера, и откуда городу грозила пустыня. Романовский, уловив его мысль, подсказал:

            - Здесь мы создадим лесозащитную преграду. Это, правда, очень трудно - солончаки! - но это возможно. Видите ли, Виктор Александрович, у нас в этом деле есть уже предшественники, если можно так выразиться. Еще до войны в пустынных районах Казахстана, по собранным нами сведениям, сооружались вот такого рода набольшие городки при заводах. Мы ознакомились с материалами, чтобы учесть накопленный опыт и избежать ошибок. Вот статья, которая в свое время касалось этого вопроса, - и Романовский положил перед Весниным газетную вырезку, уже

пожелтевшую по краям. - Это архитектор Мостаков. Я лично не знаком с ним. Автор освещает здесь общие, для степей Казахстана проблемы планировки.

                - Мостаков? - Веснин поднял голову, силясь вспомнить. - Знаю, знаю. Он ездил в Джезказган с комиссией Наркомтяжпрома, когда выбирали площадку для будущего завода и города.

               - Да, - подтвердил Романовский, - там территория городка, как и у нас, с трех сторон окружала вода. Но планировали так, что завод с юга наступал на город. Городу было тесно в намеченных границах, ему некуда было расти, разве что вверх.

               - Ну, - заметил Веснин, - высокие здания, оправданны в наших больших городах, конечно, совершенно не допустимы в условиях маленьких поселений в пустыне.

               - Там не должно быть домов выше двух-трех этажей, продолжал Романовский. - Особенности казахстанского климата диктует иную планировку кварталов и домов. Жара и ветры подсказывают другую композицию; тут и внутренние дворы, и озелененные террасы... Все это мы тоже предусмотрели.

          - Ну что ж, - одобрил Веснин, - ваш принцип планировки нов и разумен. Он мне положительно нравиться. Теперь мне понятно, что предложенное нашим архитектором, конечно, не выдерживает

"жаркой" критики вашей пустыни. Я поддержу именно этот ваш, местный проект.

             Архитектор замолчал. Потом медленно, словно вспоминая, заговорил: - Вот так когда-то создавалось Запорожье. Там, на Днепрогэс, перед нами стояли иные задачи. А сейчас Запорожья уже нет. После войны будем строить опять. И строить иначе. А как далеко ушла наша архитектура с того времени, когда мы сооружали, наши первые социалистические города!

             - Мы только начали тогда искать образ города, - заметил Романовский.

           - Вот именно! - оживился Веснин, - тогда в тридцатых годах были установлены основные принципы социалистического градостроительства, мы вооружились новыми архитектурными идеями. Мне посчастливилось быть на том совещании в Кремле, оно повернуло наше мышление, по-новому осветив задачи зодчества в нашу эпоху.

              Помню, было это летом, - Веснин прижал к губам кончик карандаша. - Стоял июль месяц. Нас было человек пятьдесят. Обсуждался генеральный план реконструкции Москвы. Особое значение придавалось Юго-Западному району, с его отличными географическими условиями.

           - Да, уже перед войной, - заметил Романовский, - на опыте Ленинграда можно было сказать, что наша архитектура вступила в период подлинного градостроительства.

          - Я бы даже выразился так, - поправил его Веснин: - в период градостроительного мышления. Как раз перед войной определился этот замечательный процесс.

Магнитогорск, Автострой, Сталинск, Комсомольск, Мончегорск, Джезказган, Балхаш, Караганда, Запорожье... - перечислял Веснин. - Где только мы не строили новых городов!

               Темнело. Ни в переулке, ни в кабинете не зажигали огней.

       - Но, к сожалению, - вставил Романовский, кое-где в начальный период строительства новых городов не обошлось без ошибок. В Магнитогорске, в погоне за ложно поднятыми удобствами, сначала разместили город  вблизи металлургического гиганта,

                 - Да, - кивнул головой Веснин. - Но тот первый опыт не имеет ничего общего с новым проектом Магнитогорска, который потом спланировали уже на другом берегу Урала. И в Нижнем Тагиле, и на Магнитке, и на Автострое, и в Запорожье мы, грешен, вначале давали, я бы сказал, бездушный скелет планировки. Но после совещания в Кремле мы стали создавать новые проекты.                  Идеи социализма  проявились в заботе о человеке: дом в

котором  он должен поселиться, был освещен солнцем, квартал имел свой общественный центр.

         - Но, решая в новых городах только вопросы благоустройства, главным образом, я бы сказал, санитарно-гигиеническую сторону, - заметил Романовский, - архитекторы увлеклись механической застройкой домов, игнорируя  архитектурный образ всей улицы.

             - Вот именно! - воскликнул Веснин. - Она потеряла свою динамичность. Улица никуда не стремилась. Теперь при взгляде на схемы Магнитогорска, Сталинска, Нижнего Тагила можно уже прочитать новые идеи. В Магнитогорске город ориентирован на пруд, в Челябинске он направлен к центру. Все это обосновано. Мы отказались от механической расстановки зданий. И поэтому я так охотно поддержу ваш проект. Тут все намечено правильно.

               Беседа продолжалась...

        Между тем гитлеровцы, разбитые на Орловско-Курской дуге, откатывались назад. Теперь многие высказывались за то, чтобы строительство завода перенести с Эмбы на Волгу, в Астрахань.

                      Романовский как раз в это время консультировался с академиком Весниным.

      Вскоре из Гурьева в Москву приехал Арефьев. Он был поражен, встретив в наркомате невероятно взволнованного Романовского.

        - Чем вы так расстроены, Иван Михайлович? – спросил он.

Романовский увел его из коридора в кабинет и там сообщил:

        - Решается судьба нашего завода. Сегодня ночью в Совнаркоме обсуждают вопрос, где же его строить - на Эмбе или в Астрахани.

             Мы еще ни приступили к заводу, мы пока только городком занимались, - говорил Романовский, - а я уже вошел, влез в это дело вот так, по уши, с головой, весь целиком. Казалось бы, в чем дело? Чего вроде бы расстраиваться?

Край незнакомый, даль ужасная, климат не из приятных, трудности немалые. А вот уже обвыкся, породнился, и жалко бросать. Уж очень проблемы там интересные... Да, - спохватился вдруг Романовский, взглянув на круглые часы на стене, - скоро полночь! Как бы вас комендантский патруль не задержал. Берите мою машину и поезжайте домой. Я тут заночую, благо диван подходящий есть, - хочу сегодня же узнать решение.

                    Явившись на следующее утро в наркомат, Арефьев застал сияющего, помолодевшего, несмотря на бессонную ночь, Романовского.

              - Ну, возвращаемся в Гурьев ! Строить завод решено там.

                   И начальник строительства сообщил Арефьеву.

          - В Совнаркоме считают, что завод наш связан не только с ходом войны, но и с послевоенным, мирным развитием страны. Поэтому, нет основания переносить строительство завода ближе, на Волгу.  Нашему народу, нашей партии и правительству под силу и теперь, в дни войны, строить, завод, имеющий важное значение для экономического развития Прикаспия. Нам под силу заглядывать в будущее.

                       - Наступила пауза. Затем Романовский произнес:

 - Заглядывать далеко. Очень далеко!

ИСКАНИЯ

          Строители, проектировавшие в прикаспийской пустыне городок будущего, погрузились в архитектуру прошлого.

                Кибитка, кочевой дом казаха, выдержала тысячелетнее испытание пустыней. Почему?

              В ней было прохладно летом, ветер не сваливал ее, она хорошо  соответствовала быту кочевого народа.

  Материал для нее был доступен: войлок, шерсть, кошма, ковер.

           Совершая переход от кочевья к оседлому жилищу, народ создал новый тип дома. Плоские кровли из камыша,

нетеплопроводные саманные стены. И это жилье, при всей его примитивности, отлично противостоит ветру, жаре.

             Каким же должен быть дом в степном краю?

                  Мудрость народа тонко решает строительную задачу, и градостроители тщательно изучали народную архитектуру жилища на огромных степных территориях, протянувшихся от Гурьева до Красноводска, Алма-Аты.

                      Их внимание привлекали дома в культурных центрах среднеазиатских республик. Что подскажет опыт оседлых народов, населяющих Узбекистан?

              Там в каждом городе, в каждом районе свои местные строительные особенности. Но везде дом закрыт от солнца и открыт ветру. Айван - своеобразный балкон с навесом -необходимая, обязательная конструктивная деталь дома в Средней Азии. Но в каждом районе глаз архитектора улавливал свои особенности в сооружении айванов. В Хиве, например, они обращены на север и притом возвышаются над зданиями.

"В Бухаре, - рассказывал Арефьев, - мне запомнились маленькие "айванча" на втором этаже. В Самарканде айваны невысоки. А в Ташкенте их вовсе нет".

         В чем тут дело? Где причины этих архитектурных различий? Высокие айваны Хивы обращены на север, чтобы удавливать малейший ветерок,- город стоит у порога жаркой пустыни. Самарканд, расположенный среди гор, на вершинах которых долго не тает снег, не ищет прохладного ветра и поэтому не строит высоких айванов. В Ташкенте - сады, люди ночуют на крыше, и айваны им вовсе не нужны.

          Градостроители переносят в архитектуру будущего городка строительные традиции народов среднеазиатских республик.

                Постепенно перед взорами зодчих возникают очертания города. Он вписывается в пейзаж Прикаспийской пустыни контурами плоских крыш и глубоких айванов.

БЕЛЫЕ СТЕНЫ

                Но этот город пока словно бесплотен: еще не найден строительный материал для его стен. Первые дома были сложены из саманных блоков. Их оштукатурили, побелили. Кровли были камышовые, на глиняном растворе. Это как-то разрешило вопрос с теплотехнической стороны. Но глины были высолами - в этой пустыне солью пропитана сама земля, стены, даже воздух. Саманная стена требовала мокрого штукатурного процесса, а квалифицированных штукатуров в то время не было. Мысль о стенах города не давала строителям покоя.

         - Иван Михайлович, саман не годится: ведь он дает осадку в течении двух лет, - заявил Рейнус, назначенный главным инженером строительства городка, - а рабочие поселятся сразу, едва дом будет готов.

                  - Да, из самана большие строить не будем, - сказал Романовский. - Штукатурка, осадка, потом все начнет осыпаться. Строить городок надо капитально, как и завод.

                 - Саманная стена скучна, - делился своими сомнениями Васильковский. - У казахов замечательное бытовое искусство. Как перенести его в архитектуру? Из чего должны быть сложены стены, чтобы национальный орнамент лег на них так же естественно, как он ложится, например, на ковер?

                       Маленький коллектив градостроителей стал изучать местные строительные материалы.

                   - Может быть, попробуем сами изготовлять кирпич? - спрашивали архитекторы.

               Инженеры "Казахстаннефти" им возражали:

- Невозможно. Здесь пыль, а не глина, она засолена и не годится для обжига кирпича. Здесь нет даже песка. Ближайшие карьеры - за пятьсот километров. Песок гравелистый - в Уральске, за тысячи километров. Туда нет  железной дороги,  баржи по Уралу летом не погонишь - мелеет древний Яик.

                         - А если привезти сюда готовый кирпич? - допытывались строители.

                 - Все-то же! До Астрахани - пятьсот километров морем, до Оренбурга - восемьсот железной дорогой,  до Кзыл-Орды - тысяча сто тридцать километров, до Уральска - тысяча километров водой.

         - От этих тысяч километров легко сойти с ума, - качал головой Романовский. - Ну, а что же тут есть?

            Начальнику строительства доложили: у Каспийского моря, в районе форта Шевченко, где жил в ссылке поэт, на высоком берегу залива Комсомолец есть залежи камня-ракушечника, пригодного как стеновой материал. Но …

               Романовский насторожился, когда услышал это "но".

- Что? Опять тысячи километров морем, рекой, железной дорогой, степью, верблюдом, лошадью, чертом?

              Инженер "Казахстаннефти" вздохнул:

           - Туда только шестьсот километров морем, но к морю камень надо подвозить через залив Комсомолец на мелких судах, с перегрузкой на большие баржи, что как известно, трудненько даже в условиях мирного времени, а в обстановке войны – ведь сейчас война Иван Михайлович! - это представляет собой задачу, я бы сказал, неосуществимую …

                   Романовский махнул рукой , не дослушав.

- Ну, ну ... Даже шлак здесь невидаль и роскошь! Итак, - заключил он, - ни кирпич, ни песку, ни гравия, ни камня, ни леса. Все это далеко, за горами, за морями. Нужны поезда, пароходы. А транспорт необходим фронту...

            Выход был найден совершенно неожиданно. Помог случай. Как-то строители обратили внимание на то, что в старом Гурьеве у некоторых каменных построек второй половины XIX века цоколи сделаны из плит какого-то темно-серого естественного камня, прекрасно сохранившегося, не имеющего никаких признаков выветривания. Какой это камень? - доискивались архитекторы. А главное - откуда он ? Но никто - ни старожилы, ни гурьевские строители не могли дать ответа. Было, однако, ясно, что камень -местный, потому что Гурьев только в годы пятилеток был соединен железной дорогой с Ташкентской линией, а до этого весь сухопутный транспорт ограничивался караванами верблюдов. Таким путем этот камень, конечно, не мог быть завезен в Гурьев. Возможно, его везли по Каспийскому морю или по Уралу* Но морем могли доставить камень "гоша" с форта Шевченко, а в верховьях Урала известны были залежи только мелового известняка. Камень гурьевских цоколей был явно иного происхождения.

             Васильковский решил взять образец камня на испытание в лабораторию. Проезжая на машине мимо городской бани, отбил обыкновенным гаечным клюнем кусок плиты; к его удивлению, отколотый камень оказался совершенно белым, как сахар. Это был гипсовый камень, и никаких лабораторных испытаний не потребовалось. С этим образцом Васильковский в ту же ночь пришел к начальнику строительства.

        Романовский вертел в руках камень. Значит, где-то здесь есть гипс. И тут-то начальник вспомнил, что однажды во время поездки на машине по степям он наткнулся на какие-то заброшенные карьеры. Но где это было? Он так много колесил по этим пустынным карьерам.

             И на следующее утро строители выехали в степи. В конце концов, с помощью местных пастухов, перегонявших стада к Уралу, он и обнаружили старые карьеры.

             Так был найден местный стеновой материал - гипс.

                Романовеский, осмотрев карьеры, сказал:

                  - Ну что ж, попробуем!

             В то время никто и не подозревал, какую роль сыграет гипс в истории будущего города-оазиса.

          Не без сомнений и колебаний принял Романовский решение строить город из гипса.

               - А не сыграет ли он с нами скверную шутку? - говорил Романовский. - Мы строим первоклассный завод. Мы создаём образец жилища в пустыне. Выдержит ли гипс эту историческую миссию?

     - Все же это, лучше, чем саман, - заметил Васильковский. - Не огорчайтесь, Иван Михайлович. Мы постараемся выжать из него все возможное. Что-нибудь да выйдет!

                       К тому времени начальник строительства уже знал о неудачах, постигших первые сооружения из гипса. Опытный дом на Воробьевых горах в Москве не оправдал себя. То же случилось в Куйбышеве, в Уфе. Там влага деформировала гипсовые стены.

                       "Но здесь, в Эмбинской пустыне, сушь, - размышлял Романовский, - ведь в Гурьеве сто пятьдесят миллиметров годовых осадков".

            - Вот и наш климат, наконец пригодился Иван Михайлович, - торжествовал председатель облисполкома. - Дожди у нас редкие, небо хорошее, чистое, сухое. Стоять будут стены! Не обваляться!

               Позднее когда уже были выстроены дома, Романовский с улыбкой вспоминал о своих опасениях. На небольшом совещании градостроителей, происходившем в семи арочном доме под камышовыми сводами, он сказал:

                      - Наше бессилие перед природой кончилось. Здесь, в пустыне, мы нашли то, что искали.

                          Романовский говорил о гипсе !

       Hо обычный обожженный гипс – это лишь отделочный материал. Строительным материалом служит демпферный (высокопрочный) гипс. У Романовского была популярная брошюра о демпфере - единственная, которую строителям удалось раздобыть во время войны в Гурьеве. Руководствуясь этой брошюрой, без всякой консультации, без специалистов, нужно было проектировать завод демпферного гипса. В небывало короткий срок - один месяц - три молодых инженера Сканави, Тесля и Литвинов, составили проект. Романовский подписал и утвердил его. Нужно было немедленно начать строительство завода. Москва торопила со сроками. Но едва Романовский принял решение о заводе, как началась "история второй подписи".

              Как-то вечером в проектной мастерской Арефьев услышал рассказ о том, что произошло в кабинете Романовского.

            - Романовский решает строить завод демпферного гипса, а бухгалтер говорит: "Иван Михайлович, а такой завод у нас не числится ни по каким планам. Как быть с деньгами?" Романовский вздыхает: "Нда-а. . И справляется: " А сколько он будет стоить?" Бухгалтер сообщил сумму." Ну что ж. Ведь смета не завышена?" - " Иван Михайлович, я снимаю с себя ответственность за это дело, - заявляет бухгалтер. - И если вы настаиваете, то будьте любезны, дайте вторую подпись".

          А вторая подпись - штука серьезная, - продолжал рассказчик, - и означает, что бухгалтер с себя ответственность за дополнительную смету снимает, а Романовский давший вторую подпись, принимает на себя всю ответственность вот за эти новые, не предвиденные сметой сотни тысяч. Романовский - дядя решительный. Но он никогда чувства реальности не теряет. "Ладно, я подумаю", - ответил бухгалтеру.

                 Прежде чем решиться на вторую подпись, начальник серьёзно размышлял. На третий день он ее дал.

                     Городок на полуострове был лишь частицей большого строительства. Весь день Романовский занимался заводом, который поглощал все его силы. Но когда на берега Урала спускалась ночь, мысль строителя обращалась к городку, - его волновала и влекла архитектура. Ночью в кабинете начальника появлялись Рейнус, Васильковский, Арефьев, и начинались беседы о зодчестве. Здесь в положенный для архитектуры "ночной час" обсуждались новаторские приемы сооружения городка, утверждались стенные росписи, толщина колонн, карнизы, балконы...

                В одну из таких ночей Васильковский поделился своими сомнениями;

          - Наши молодые инженеры сделали проект гипсового завода. Но, признаюсь, Иван Михайлович, я сам до сих пор не знаю, что такое демпферный гипс. И опасаюсь... Так ли технологически построен процесс? Ну, что нам известно? Что демпфер - это котел, в который закладывают гипсовый камень. Война, мы здесь оторваны от технической литературы, до столичных библиотек далеко...

        - Ну, уж если мы взялись сами создать строительный материал, то давайте делать так, чтобы получилось! - решительно сказал Романовский. - А чтобы не было никаких сомнений, пригласим опытного консультанта.

           В то время Арефьев как раз собирался в Москву утверждать в Наркомнефти технический проект города. Вместе с ним уезжали дети - их мальчишечьи организмы не выдерживали жары.

       Арефьев прибыл в Москву. Там на исходе военного 1943 года жил Александр Васильевич Волженский - инженер, защитивший докторскую диссертацию по гипсу.

                   Архитектор рассказал ему о далеком городке, который должен вырасти на солончаках.

             - Александр Васильевич, там все черно от пыли и сажи, а мы строим там городок! Белый гипс под голубым небом, над уральской водой, в зеленой оправе... И все это возможно. Подумайте; кругом война, и какая! Народ воюет. И вот в войну мы поставим там город!

               - Замечательно! - воскликнул Волженский.

          Он сразу согласился поехать в Казахстан, чтобы руководить пуском механизированного завода демпферного гипса.

        В Гурьеве, шагая по тесному номеру гостиницы, Волженский спрашивал Васильковского:

                 - Какая организация проектировала завод гипса ?

                 - Мы сами.

                  - Сами? - встревожился он. - Но ведь нигде еще не удалось освоить такой завод - как же вы взялись сами?

                  Глядя из-под нависших кустиков бровей на приезжего, Васильковский нерешительно протянул ему проект.

                - Хорошо, я посмотрю, - хмуро ответил Волженский. Васильковский вышел из номера. Два дня длилось ожидание - что скажет Волженский?

         - Папа, ты зря так волнуется, - убеждал архитектора его сын.

                         - Ах, Володя, не говори! Я взял на себя огромную ответственность с этим проектом. Я могу подвести Романовского.

              К вечеру второго дня Волженский вернул Васильковскому проект. Лицо инженера при этом сияло.

              - Завод должен пойти, - сказал Волженский. - Я искренне изумлен безукоризненностью вашего проекта.

               Волженский уехал. Гипсовый завод был готов. Началось изготовление строительного материала для стен будущего города.

              И тут между старыми друзьями - инженером Романовским и архитектором Васильковским - возник спор о конструкции стен. В этот спор был вовлечен весь руководящий состав строительства. Участие в нем принял и обком.

               В Куйбышеве, Уфе, Стерлитамаке, и на Воробьевых горах стены выкладывались из гипсовых блоков - прямоугольных камней различной величины. Но вот инженеры разработали новую конструкцию стены - из плит единого размера.

        Её-то и предложил Васильковский, появившись в положенный "ночной час архитектуры" в кабинете начальника строительства.

                    - Как видите, плита размером сорок на шестьдесят сантиметров. Её толщина - десять сантиметров. Восемь гипсовых плит, поставленных на ребро, составляют высоту одноэтажного домика. Плиты удобны. Скрепленные проволокой и раствором, они отлично держат стену. Два ряда плит образуют внешние и внутренние стены, а пространство между ними засыпается ракушкой.

                    Все очень просто и легко. Куда проще, чем изготовлять много типов блоков, - заключил Васильковский свои пояснения и откинулся в кресле, по привычке скрестив руки на груди.

Романовский нахмурился. У него всегда вызывали сомнения двойные стены с засыпкой. Там внутри всегда что-то шуршит, оседает. Совсем иное дело блоки - прочны и неподвижны.

         - Я посоветуюсь - сказал он и отложил лист, на котором был нанесен чертеж стены.

         "Он посоветуется с Местером и Рейнусом", - догадался архитектор. Местер был главным инженером завода. И в самом деле Романовский добавил:  - Устроим совещание четырех.

                   Наутро Васильковский со свойственным ему упорством убеждал Рейнуса и Местера в преимуществе гипсоплит.

                - Изготовлять плиты просто, а стены из них даже прочнее. А для блоков нужны металлические формы.

               Увлеченные новой конструкцией, оба инженера обещали архитектору поддержку.

                    В ночь накануне "совещания четырех" Васильковский сказал начальнику:

              - Я вас очень люблю, Иван Михайлович, и очень уважаю, но завтра на совещании я вам всё же устрою бенефис. Хоть вы и начальник строительства и в вас верят абсолютно, а победителем в споре буду я.

        Романовский ничего не ответил. Его обычно сосредоточенное лицо вдруг озарилось улыбкой. Архитектор так и не разгадал ее смысла.

              Но, войдя на следующий день в большой синий кабинет, он был поражен: не четыре, а двадцать четыре человека - весь руководящий инженерно-технический состав строительства - были приглашены начальником на совещание.

                       Позднее, вспоминая об этом эпизоде, Васильковский рассказывал: - "Я вошел и только тогда понял смысл улыбки Романовского, понял, что проиграл. Я знал: двадцать человек из двадцати четырех здесь присутствующих будут поддерживать систему разных по величине блоков. Авторитет Романовского, его технический ум, кругозор и опыт были настолько высоки в глазах инженеров, что они без доли сомнения принимали его предложения. И блестящий успех этих предложений всегда оправдывал эту веру. Так и произошло и теперь".

                 Как всегда, очень просто, без излишних вступлений, Романовский сказал:

              - Я попросил вас собраться здесь сегодня, чтобы решить, как строить жилгородок - из гипсоблоков или гипсоплит. Первое предложение мое. Плиты поддерживает Сергей Владимирович.

                Началось обсуждение. Все решительно высказались за предложение Романовского.

        Слово взял главный инженер.

- Я за конструкцию из плит. - И он обосновал свою точку зрения.

- Ну, а вы, Лев Михайлович? - обратился начальник к Рейнусу.

Ответ Рейнуса удивил всех. Главный инженер строительства городка всегда горячо поддерживал Романовского, чей большой опыт строительства, вкус и понимание архитектуры так восхищали его.

                Когда-то, еще мальчиком, Рейнус служил в портновской мастерской. Однажды туда явился известный в Ленинграде строитель Романовский и заказал себе пальто. Он обратил внимание на бойкого, исполнительного, быстро соображавшего мальчика с привлекательным лицом, выразительными черными глазами. Романовский предложил ему перейди на строительство, которое он в то время возглавлял. Юнец охотно согласился. С тех пор Рейнус и Романовский не разлучались.

            Романовский провел юношу через все стадии строительных работ, а затем послал учиться. Получив образование, Рейнус вернулся иа строительство к Романовскому уже инженером.

          Теперь его называли по имени-отчеству - Лев Михайлович, но для Романовского он был по-прежнему Левушкой. Когда до войны, у Рейнуса умер ребенок, Романовский бросил работу, помчался к нему, увез его к себе. Три дня Романовский нигде не появлялся - он был неотлучно с Рейнусом, он возвращал его к жизни.

        Рейнус еще сильнее привязался к Романовскому и следовал за ним всю жизнь, куда бы события ни заносили Романовского.

                     Он был точнейшим исполнителем всех распоряжений Романовского, он понимал его без слов, восторженно принимая все его идеи.

                   И вот, быть может впервые в жизни, он выступил против Романовского и на вопрос начальника: "Ну, а вы, Лев Михайлович?" – ответил: - Я за гипсоплиты.

                   Романовский спокойно выслушал неожиданный ответ

и заключил:

             - Итак, большинство поддерживает систему конструкций из блоков. Это решение мы и примем. Прошу вас, Сергей Владимирович, - обратился он к Васильковскому, - представить мне чертежи блоков.

Сражение, казалось, было проиграно, но архитектор и не думал сдаваться: - Лев Михайлович, спасайте дело, - зашептал он, склонившись к Рейнусу.

                          Уловив мысль Васильковского, Рейнус произнес:

- Иван Михайлович, разрешите мне построить на площадке один опытный домик из гипсоплит.

          - Я согласен, - ответил Романовский. - Когда вы построите опытный домик из плит, то убедитесь, что надо строить из блоков. И это будет не такая уж дорогая плата за ошибку.

Увлекающийся, нетерпеливый Рейнус немедля распорядился заложить на линии главной улицы фундамент опытного одноэтажного домика. Ранним утром жаркой весны началась кладка стен. На строительной площадке находились прораб Иван Илларионович Шапарь и бригадир Иван Иванович Лыков - небольшого роста, сгорбившийся человек, которому перевалило уже за шестой десяток. На Смоленщине Иван Иванович был отличным каменщиком - он клал там стены из кирпича. В Гурьев он прибыл с эшелоном строителей и стал бригадиром каменщиков. Гипсоплиты он видел впервые в жизни. Класть из них стены было ему в диковинку.

               - Ну что ж, попробуем гурьевский кирпичик, - сказал он, ставя на ребро белоснежную плиту, в двадцать пять раз превышавшую объем кирпича.

          Цокольная часть дома была уже выложена. Прораб проверил раствор. Иван Иванович установил первый ряд плит, скрепив их сверху проволочными скобами. Для каждой скобы нужно было высверлить отверстие. Иван Иванович "попробовал" плиту топором, - к его удивлению, она, подобно дереву, легко поддавалась обработке. Он "попробовал" ее рубанком - на белой плоскости проступал отличный профиль. Тогда Лыков смело пустил в ход плотничный бурав и просверлил плиту в двух местах.

Рейнус, Шапарь и  вся бригада каменщиков затаив дыхание, следили за работой бригадира. Экспериментальная обработка плиты вызывала восхищение. Оказывается, ее можно было не только класть в стену вместо кирпича, но, подобно дереву, рубить, тесать, пилить, строгать, сверлить. Солнце уже давно перевалило за полдень, когда изнемогавший от жары Рейнус позвонил Васильковскому и радостно сообщил:

                - Сергей Владимирович, победа! Уже уложен первый ряд плит. Дело идет замечательно!

                 Архитектор взмолился:

              - Лев Михайлович, прошу, не козыряйте до времени! Никому пока не говорите.

В четыре часа Рейнус снова позвонил архитектору и упавшим голосом сказал:

             - Сергей Владимирович ничего не вышло, бросаем опыт.

            - Ну, я этого пока никому не говорите, очень прошу вас. Я сейчас приеду, - ответил Васильковский.

             Он застал всю бригаду в полном смятении. Никак не удавалось положить второй ряд.

                           - Плиту только еще положишь, а раствор уже

схватился и не держит, стена обваливается, - сокрушенно разводили руками каменщики. - Бьемся, бьемся, ничего не выходит.

                    Архитектор снял пиджак.

                 - Ну, давайте попробуем снова.

                  Всех рабочих отпустили. С Васильковским остались только бригадир Лыков и штукатур Жудин.

В раствор добавляли известь, песок, и он стал твердеть медленнее.

                Пока архитектор и бригадир колдовали над раствором, Романовский уже знал о неудаче, постигшей первый дом.

                Ничего не подозревавший Васильковский продолжал изменять раствор, когда за его спиной появились секретарь обкома и начальник строительства. С интересом наблюдали они, как главный архитектор, уже немолодой человек, старательно кладет плиты. Второй ряд наконец уложен, скреплен скобами. "Вроде держит?" - Лыков щупал плиты.

                  Стена стояла неподвижно, прочно.

На следующий день возобновили кладку. Через неделю накрывали камышовую кровлю.

              А секретарь обкома, начальник строительства и секретарь парткома по часу, по два ежедневно проводили на стройке. Они уже убедились в преимуществе стандартной плиты, которая пилиться, рубиться и заменяет множество типов блоков. Оказалось, что в такой стене можно устроить вытяжной вентиляционный канал, что было весьма важно для климатических условий на полуострове.

                    В ночь после сооружения первого опытного домика - в нем теперь помещаются телеграф, почта и телефон - Васильковский явился к Романовскому.

            - Я принес вам, Иван Михайлович, чертежи блоков, которые вы просили, - произнес он как можно более бесстрастным голосом.

Начальник строительства взял чертежи, не взглянув на них, свернул в трубку и спрятал в ящик.

                   - Никаких блоков, Сергей Владимирович. Запрещаю все разговоры о блоках. Только плиты! -

               "Так выиграв сражение на "совещании двадцати четырех", Романовский сам признал свое поражение. И в этом тоже сказалось его обаяние и сила воли. И поэтому я так любил его", - заключил архитектор свой рассказ.

                        На берегу Урала появились большие легкие плиты. Их отливали в простых деревянных формах. Все было просто. Это была удача.

               Начали сооружать дома. Сорок плит, уложенные в стены, заменяли тысячи кирпичей. Ежедневно отливали тысячу двести плит. Стремительно росли гипсовые стены. Между ними насыпали морскую ракушу - идеальную для климата пустыни термоизоляцию. Её поставляли с острова Пешного на Каспийском море. Ракушу рекомендовал местный инженер.

                    - Поймите - говорил он, - ракуша это не органический материал, он не гниет, мыши в ней не заводятся, она не пропускает ни тепла, ни холода, великолепно заполняет промежутки между стенами.

          Иван Иванович Лыков как раз распиливал ножовкой плиту, когда доставили первую партию ракуши. Каменщики с любопытством рассматривали неизвестный им прежде материал, пересыпали его в руках.

                        - Хороша крупка! Хоть сейчас в котел! - шутили они. - Суп неплохой получиться! -

        Начали штукатурить стены. Рабочий Жудин обратил внимание на то, что гипсовая стена, обработанная рубанком, ничем не отличается от отштукатуренной.

                - Да нужда ли тут штукатурка? - усомнился Жудин. Своими соображениями он поделился с прорабом Шапарём.

                - Но в таком случае, - заметил Шапарь, - почему не заменить внутренние дощатые перегородки гипсоплитными?

                Уже на следующий день Рейнус, увлеченный этими предложениями, распорядился ставить гипсоплитные стены

между комнатами.

              Теперь на стройплощадке рядом с военными сводками появились сводки и о кладке гипсовых стен.

                            Вскоре Жудина и Шапаря вызвали к секретарю парторганизации Шелагину на совещание. Было жарко и Шапарь дорогой скинул с себя рубаху и, расправив ее над головой,  как парус, шагал, овеваемый ветром. Бригадиры встретили его общим смехом:

                - Пришел Шапарь с айваном на голове!

Секретарь партогранизации заметил: - Тут , я вижу, у вас каждый что-нибудь изобретает. Ну, давайте рассказывайте, кто что ещё придумал.

                        На этом совещании бригадиры-новаторы делились опытом работы. Выяснилось, что гипс отменяет деревянные перегородки, штукатурку стен, потолка, он вытесняет кирпич и дерево. Гипсовые стены оказались теплоустойчивее кирпичных.

Гипс служил и строительным и облицовочным материалом. Он применялся и для лепных украшений. А главное - гипс облегчал труд, отменяя мокрый, грязный процесс штукатурных работ.

              - Мы видим, как подлинное новаторство пронизывает все стадии сооружения дома, - сказал на этом совещании Шелагин.

              - Впервые после мучительных исканий мы испытываем удовлетворение. Класть стены просто, легко, доступно... Скажем прямо - гипс увлек строителей. Гипс "завоевал" полуостров. Это наша победа здесь, в глубоком тылу...

             С того дня архитектурный образ жилых и общественных зданий городка был органически связан с гипсом, найденным в пустыне.

                  Одновременно архитекторы изучали художественную культуру Казахстана. Свое высокое искусство - прекрасные инкрустации и резьбу по дереву, серебру, коже казахский народ сосредоточил только на предметах домашнего обихода.

                        Арефьев, вернувшись из поездки в кочевье, привез кошму, на которой два слоя войлока, наложенные один на другой и прорезанные насквозь, образовали черно-белый орнамент.

               - Вот это бы на стену домов! В будущий городок, - сказал он. - Какой сочный орнамент! Несложный плетеный узор. И, заметьте, он дан в простейших тонах - белый, черный.

              Орнаментальная панель! Васильковский с восхищением рассматривал ее. Он пытался представить ее на фасаде будущего клуба-театра. Эту самобытную панель архитекторы видели в кибитках, и в домах, на ковре, на уздечке, в пестрой росписи деревянных дверей кибитки, в рисунке на сундучке, который народ-кочевник так искусно приспособил для перевозки посуды. В доме председателя облисполкома они рассматривали старинные росписи, сделанные то черной краской, то мумией, разведенной на бычьей крови. Хозяин знакомил их с увлекательным толкованием народного орнамента, с его криволинейными очертаниями: круг означает солнце, веточки - рога барана, сердечко- след верблюда. Самым характерным и распространенным было изображение цветка с геометрическими кружками в центре.

              Но это искусство застыло на бытовых предметах кочевого народа. Войлочная кошма и сундучок, удобный для перевозки посуды, нужны в кибитке. А ведь казахский народ перешел к оседлости. Где же применит он, на чем изобразит этот древний, почти застывший орнамент.

              Приложение к архитектуре сразу возродит его. Орнамент украшал обивку кибитки. Он может лечь на стены новых жилищ

Изучение древнего бытового искусства народа уточнило архитектурные идеи нового городка. Так живое касалось древнего, почти мертвого, и это мертвое оживало...

ТВОРЦЫ МИКРОКЛИМАТА

ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО.

           Прежде чем сложили стены, прежде чем нашли гипс, прежде чем нанесли на план будущий город и прежде, чем определили его архитектурный образ, на строительной площадке появились учёные - почвенноботанический отряд филиала Казахской Академии наук. Они исследовали грунты на полуострове. Возглавлял отряд профессор Дубянский, учитель Елены Фёдоровны Серовой, прозванный "вечным путником пустыни". Вместе с ним в Гурьев приехал известный почвовед Никитин, также знакомый с пионером лесных насаждений на Эмбе - Серовой. В1943 году отряд изучал степень засоления почвы в излучине Урала, чтобы решить, какие породы деревьев можно посадить в будущем городке.

               Свыше двадцати пяти лет Владимир Андреевич Дубянский отдал пустыням Средней Азии. Опыты поливного земледелия принесли ему всеобщее признание. Пески Кара-Кумов, пустынные земли Туркмении он объездил вдоль и поперёк.

               В дни Великой Отечественной войны этот ветеран науки о пустыни, доктор биологических наук всё так же неутомимо, как и в молодые годы, изучал солончаки. Он уже составил почвенную карту полуострова и написал подробную докладную записку о породах деревьев, которые можно здесь вырастить.

           Но кто будет сажать деревья? Кто создаст парк будущего городка- оазиса? Этот вопрос волновал градостроителей. Ведь зелень должна была стать главным помощником архитектуры при создании микроклимата.

                    Учёный назвал Елену Серову.

     К тому времени имя Серовой было известно от Кара-Бутаза до Каратона - самого отдалённого из нефтяных промыслов на Эмбе. Ее* по праву называли первым садоводом пустыни. К ней в Доссор приезжали учится из Прибалхашья и Караганды.

             Парки на Эмбе - в Доссоре, Макате, Косчагиле, Искинэ, и на берегу Урала - творение ее рук. Породы деревьев, высаженных ею в засоленную почву, демонстрировались перед войной на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке. Ей опыт изучали научные экспедиции.

Во время войны Серова поселилась в Гурьеве, где она сажала не деревья, а овощи:

              - Это, конечно, нужно, но после парков, садов это скучно -   жаловалась она - Я тоскую по деревьям.

              - Ну кто же, кроме неё, может озеленить новый городок? Она, конечно же, она! — говорил Дубянский, - Серова - это первый парк в безводной пустыне, первые деревья, первый травяной покров, первые цветы...

             Елену Фёдоровну и пригласили озеленить будущий жилгородок  завода на полуострове.

               Серова появилась в проектной конторе у Васильковского. Она долго стояла перед закрытой дверью, не решаясь войти, робея, как всегда, перед новым большим начинанием. Близкие Серовой люди знали в ней эту черту - ученическую робость и невероятную застенчивость.

                       Наконец женщина вошла в контору. Ленинградский архитектор привстал ей навстречу.

                          - Рад познакомиться. Мне говорил о вас профессор Дубянский. Слышал про ваш парк. Говорят это чудо! Тут ведь так голо, так печально... Не могу, знаете ли после России - я сам из Ленинграда - привыкнуть, тоскую по зелени. Вот отсюда, из этих мест, и пошло, вероятно, выражение "зеленая тоска". А? Вы не думаете? - Васильковский рассмеялся.

           - Признаться, не задумывалась, - ответила Елена Федоровна и внимательно посмотрела на архитектора.

                Перед ней был человек лет пятидесяти пяти, небольшого роста, с выпуклым лбом, серыми навыкате глазами, тонким носом, тонкими губами и волевым подбородком. Было какое-то несоответствие между тонкими чертами лица и четко очерченным прямоугольником его подбородка, но это несоответствие смягчала очень распологаюшая улыбка. В ужасающую жару архитектор был одет в шерстяной костюм. Серова оценила безукоризненно чистый, несмотря на страшную пыль, воротничок шелковой рубашки.                   Говорил Васильковский мягко и был очень вежлив.

             - Присядьте, пожалуйста, Елена Федоровна. Нет сюда, - здесь вам будет удобнее. Ну вот, теперь займемся нашим городком.

               И архитектор пригласил Серову ознакомиться с большим темно - розовым листом синьки плана города.

          - Я не буду рассказывать вам о значении озеленения городка, который мы здесь строим, - говорил Васильковский. - Это, конечно, вам лучше известно. О вас такая слава! Говорят, где Серова пройдет - там дерево прорастает. И мы развязываем вам, можно сказать руки, сажайте все, что хотите! Я же хочу поговорить с вами о характере нашей архитектуры. Вот генеральный план городка. Замечательный план. Его делал молодой архитектор-москвич. Вы тут ещё познакомитесь с Арефьвым. На этом полуострове он, видите, разместил городок  подковой, а кругом вода. Городок как бы в двойной оправе - воды и зелени. Река словно тянет его к себе из пустыни. И городок, увлеченный рекой, шагает из пустыни сюда, к Уралу. Необычайно, я бы сказал, поэтический план ! И очень разумный. Я всегда любуюсь им. Подойдем теперь к вашей задаче. Парк, который мы просим вас посадить здесь, будет иметь прямое, как мы говорим, целевое назначение, чтобы зелень помогала восстанавливать силы человека после труда на заводе, чтобы она укрывала городок от солнца и ветра. Все это, так сказать, требования благоустройства. Но у нас есть к вам и другое требование. В проекте этого городка зелень - одно из главнейших средств архитектурной композиции. Озеленяя городок, вы должны решать также и архитектурную задачу. Я хочу, чтобы, глядя вот на этот дом-проект нашей школы - или на этот, где гостиницы, вы поняли, что единство белой стены, деревянных деталей и расписанной лоджии, что весь этот, я бы сказал, цветовой аккорд не будет полным без живой зелени! Мы, архитекторы, организуем камни, точнее говоря - мертвую природу, вы же - архитектор живой природы. Зелень растет, ее ветвями шевелит ветер, она меняет окраску, форму, листья опадают... Вот этот контраст мертвого камня и живой зелени и усиливает художественную выразительность здания.

              "С ним будет чудесно работать - подумала Серова, слушая архитектора. - Он так увлечен своей идеей!"

                  Васильковский между тем продолжал:

                - Елена Федоровна, мы ждем от вас очень многого. Нужно, чтобы наша архитектура здесь вписалась, так сказать, в пейзаж. Это в ваших руках, властных над природой. Вот в этих золотых руках.

     Серова застенчиво улыбнулась и, сжав руки, поспешно опустила их на колени. У этой красивой женщины были огрубевшие, в узлах и мозолях, рабочие руки агронома, руки труженицы, всю свою жизнь копавшейся в земле. Архитектор же, не замечая ни смущения, ни застенчивой поспешности, с какой Серова спрятала руки, продолжал увлеченно говорить:

             - Я мечтаю каждый дом обвить зеленью. Пусть, на радость человеку, а в каждое окно заглядывает зеленый лист. Да?

                   Он взглянул на часы, и лицо его выразило досаду: как

однако, поздно, давно миновало время обеда. Он покачал головой: ничего мол, не поделаешь, и предложил осмотреть строительную площадку.

        - Вы где живете? - осведомился он, выходя вслед за Серовой из конторы. И узнав, что на самарской стороне, нахмурился. - Нелегко вам придется - каждый день одолевать эти расстояния. Хорошо бы перебраться на бухарскую сторону, все-таки ближе.

                Они шли южной частью полуострова. Все вокруг было в ямах и рытвинах. Еще трудно было в это первозданном хаосе угадать контуры будущих улиц» Огромные полотнища с лозунгами трепетали на ветру. Красочные плакаты сообщали о победах фронтовых бригад строителей. На Доске почета , уже появились., имена передовых людей - Лыкова, Филина, Алексеева, Жудина ...

                         Серова торопливо шагала впереди. Архитектор едва поспевал за нею.

                  - Как быстро вы, однако, ходите... При здешних расстояниях вы скоро выбьетесь из сил.

                     - Я не умею медленно ходить, - призналась она. - Для человека пустыни не существует расстояний, он их просто не замечает.

                 Архитектор обратил внимание Серовой на деревянный висячий балкончик дома, который, по его мнению, следовало бы озеленить.

               Они приближались к угловому зданию с одномаршевой лестницей сбоку, маленькой нишей на фасаде и глубокими арочными лоджиями, выходящими на будущую площадь. Лицо Васильковского стало озабоченным. Он спросил рабочего, выкладывающего крыльцо:   - Где Шапарь?

      Прораб уже спускался по каменной лестнице вниз:

                 - Я здесь, Сергей Владимирович.

                 - Иван Илларионович, я уже предупреждал, что лоджия должна быть расписной. Я не приму просто побеленную стену. Вам дан орнамент. Почему я не вижу его вот здесь? Поймите, вы строите дом в жарком краю. Лоджия - это не балкон, а как бы продолжение жилья человека, та же комната, но без четвертой стены. И она должна иметь ту же роспись, что и внутренние комнаты. Я дал вам яркую роспись. Это не мой каприз, здесь использован национальный казахский орнамент. А прихожу смотреть работу - ничего нет, скучная побелка и только. Потрудитесь, чтобы все было как в проекте, - я ничего другого не приму. И, пожалуйста, краски не жалеть! - вдруг вспылил он. - Дать её во всю силу! - И, так же неожиданно смягчив голос, продолжал: - Тогда будет хорошо. Да, да, это будет прекрасно. Потому что вот с этой стороны, где стена белая, мы даем деревянный карниз с большим навесом, и мы его не маскируем, как видите, а наоборот, умышленно подчеркиваем раскраской. И смотрите, как это венчает гладкую белую стену - вот здесь. Вообще это сочетание дерева и гипса очень удачно. Вы не находите, Елена Федоровна? - обратился он к Серовой.

           - И, заметьте, - продолжал он, - это тоже не каприз! Нет, нет, ни в коем случае! Это присуще архитектуре нашего Востока. Везде в среднеазиатских республиках вы встретите это сочетание гладкой белой стены с деревянным карнизом. Но мы овладели, кроме того, чудесным материалом, которого там нет,- гипсом. Ведь мы ничего не маскируем! Так что вы уж, - архитектор вновь обратился к прорабу, - пожалуйста, учтите это: материал, который мы даем так обнаженно, должен быть отлично обработан! И краска пусть играет, веселит!

          Серова залюбовалась сложным узором фонаря, висевшего над скромным, глухим входом; но она все же внимательно следила за разговором, который вел Васильковский.

              - "Нет, он, пожалуй, не так мягок, как кажется, - отметила она про себя. - Он просто деликатный, воспитанный, вежливый человек. Но, при всей деликатности, он настойчиво добивается своего".

                    - Вы так мягко разговаривали, - сказала она, когда Васильковский попрощался с прорабом, - что мне показалось, будто вы даже называли его не по имени, а "голубчиком". Но вместе с тем вы были очень настойчивы. Я так не умею.

                       - Нет, - архитектор отрицательно покачал головой, -"голубчиком" я его не называл, я на работе не употребляю таких слов. Я считаю, что обязан знать имя и отчество не только производителей работ (ведь прораб - эта крупная фигура на стройке), но каждого десятника, каждого рабочего. Чтобы они ценили меня, я должен им доказать, что я ценю их. Для этого я узнаю условия их жизни, из кого состоит семья. Если я буду звать прораба "голубчиком", из стройки ничего не выйдет. А если он убедится, что я уважаю его, вхожу в его жизнь, он будет понимать меня с полуслова, и дело у него пойдет...

                         Их разговор был прерван появлением на площадке высокой женщины с седыми коротко подстриженными волосами. Она выглянула из-за угла строящего дома и пошла навстречу архитектору.

           - Сергей Владимирович, что же это такое? - произнесла она с мягким укором. - До сих пор без обеда. А я жду.,. -

               Архитектор смутился:

               - Прости бога ради, задержался... Да вот, как раз тебе интересно будет...  Разрешите, Елена Федоровна, познакомить вас. Это моя жена, Клавдия Ивановна. А это Серова. Слышала про парк в Доссоре? Вот та самая Серова.

                       С этого вечера они и подружились - семья главного архитектора строительства и пионер лесных насаждений в пустыне. Воспоминания о Ленинграде, где все они в свое время жили, сблизили их.

                    Оторванные войной от домашнего очага, лишенные привычного уюта, строители находили в доме Васильковского радушный прием. Хозяйка дома самыми простейшими способами создала уют, который тянул к себе людей. Серовой казалось, что в домике архитектора она возвращается в юность, в годы студенчества, которые прошли у реки Невы.

               Однажды, когда над Гурьевом разразилась черная буря, Серова заночевала на полуострове в квартире у Васильковских. Главный архитектор в положенный "ночной час" отправился в дом к Романовскому, и женщины, дожидаясь его возвращения, делились воспоминаниями. В эту ночь Серова рассказала Клавдии Ивановне о двадцати двух годах жизни в пустыне.

РАССКАЗ ЕЛЕНЫ ФЕДОРОВНЫ СЕРОВОЙ

Мне было двадцать шесть лет, когда я попала сюда, в Казахстан. До того училась в Ленинграде на геологическом факультете. Трагическая смерть мужа, тяжелые душевные переживания, связанные с этим, лишили меня равновесия. Чтобы пересилить свое горе, я решила уехать, куда-нибудь далеко, вновь найти себя в большом, трудном деле. В то время профессор Дубянский - вы его знаете - отправлялся с экспедицией Наркомзема в Гурьев. Он и предложил мне поехать озеленять нефтяной промысел Доссор. Я никогда не занималась ботаникой, я геолог, но работа в пустыне казалось мне интересной, заманчивой, полной романтики, героизма. Я решила: поеду.

            В этих местах Дубянский работал еще в начале революции, в тысяча девятьсот семнадцатом году.  Рабочие промысла пригласили его озеленить Доссор. Но гражданская война прервала на время его работу. В Гурьев тогда прорвались белые, и генерал Толстов, - да, да, тот самый, который снят в фильме "Чапаев", - лютовал на промыслах. В тысяча девятьсот двадцать втором году, после разгрома белых, работы по озеленению возобновились. Сначала поехали я и ботаник экспедиции Елена Андреевна Дубянская. А профессор Дубянский, занятый укомплектованием экспедиции, наказал нам ждать его в Гурьеве.

                Интересно было наше путешествие. Жарким июлем, две молодые женщины, приехали поездом в Сталинград, в то время еще Царицын. Оттуда двинулись пароходом к Астрахани. Я впервые в жизни увидела Волгу, и она произвела на меня огромное впечатление, хотя берега до Астрахани были пустынны. Но чем они были пустыннее, тем интереснее, казалось мне путешествие, потому что, повторяю, пустыни были тогда для меня чем-то заманчивым, таинственным. Над Волгой стоял шум и базарный крик - торговали с лодок арбузами. Парохода на Гурьев не было. В то далекое время регулярных рейсов не существовало. Пароходы ходили не по расписанию, а я бы сказала по наитию. Представитель "Эмбанефти" посоветовал нам отправиться в Гурьев на рыбнице. Это большая лодка с тремя мачтами и маленькой каюткой для троих матросов. Он предупредил нас, что плавание наше может продлиться дней десять: "Запаситесь водой!" И вот мы грузим в лодку продукты, воду. По Волге лодки ведут сначала на буксире до рейда, а потом отпускают на свободу в открытое море.

               Все эти подробности я рассказываю для того, чтобы вы имели представление, как тогда добирались сюда. Вы уже ничего подобного никогда не испытаете.

                          Только к вечеру пришел пароходик и взял нас на буксир. Вместе с нами уходили в море огромные баржи.

          Плыли мы целый день, ночь и еще день. Это только к рейду. А до него всего-то сто пятьдесят километров. На рассвете мы выехали на рейд, и пароход отпустил нас всех в открытое море. Словно скорлупку в воду, казалось мне, бросили нашу лодочку на произвол судьбы в бушующие морские волны. Ведь я первый раз была в море. Лодочка казалась такой хрупкой и жалкой. Но вот матросы поставили паруса, и я перестала бояться. Ветер был свежий, И нас отчаянно качало. Подойдет волна, разобьется о борт, брызги разлетятся, а я стою, любуюсь водным простором и восторгаюсь: "И я путешествую по морю!"

                Между тем ветер крепчал, волны становились все выше. Поднялась буря. Паруса касались волн, лодку заливало. Матросы казахи схватили наши вещи и потащили их в каюту. Наступил вечер. Буря швыряла лодку. Мы, две женщины, лежали в душной каюте почти без сознания, мучась морской болезнью. Волнение на море длилось всю ночь. А  утром, когда взошло солнце, наступил предательский штиль. Мы не двигались с места. Воздух был недвижим. На море лежала мертвая зыбь. Матросы, как говорится по-морскому, непрерывно "реяли": они поворачивали паруса во все стороны, пытаясь уловить малейшее движение воздуха. Мы голодали.  Мясо испортилось, и его пришлось выбросить. Начальник рыбницы сидел на носу, вглядываясь в даль. Лицо его было напряженным и серьезным.

                      Шел восьмой день нашего плавания.

                      - Земля! - закричал матрос.

Но сколько мы ни смотрели вперед, мы не замечали земли. Только спустя несколько часов мы действительно увидели ее. Уже потом я узнала, что у казахов прекрасное зрение, особое, "пустынное" зрение.

Но прежде чем ступить на землю, мы повстречали маленький пароход "Улыбка".

            - Наконец-то, - обрадовались мы, - судьба улыбнулась нам.

Это был пароход "Эмбанефти", который вышел нам навстречу, так как в Гурьеве уже знали, что мы давно болтаемся в море. "Улыбка"' подцепила нас и повела на гурьевский рейд. Помню незабываемое впечатление, которое произвели на меня огромные камыши, росшие по берегам Урала. Стояла невероятная жара. Мы въезжали как бы в раскаленную печь. Путь лежал вдоль высоких камышовых стен. За зелеными густыми зарослями мне чудились даже тигры - до то разыгралось молодое воображение. После нескольких часов плавания по Уралу пароход подошел к гурьевской пристани, и мы ступили на твердую землю.

                Но экспедиция Дубянского еще не приехала. Что делать? С чего начать? - ломали мы голову. Мы с Еленой Андреевной решили провести почвенно-биологические исследования Гурьевского района, а потом ехать озеленять промысел Доссор. Явились мы к главному инженеру Эмби         нских нефтяных промыслов - Новосильцеву. Знаете, какое это производит впечатление: в маленький заморский городишко на краю пустыни приехали две женщины на работу, и одна из них "заведующая борьбой с дефляцией"! Это была я. Что дефляция означает выдувание ветром песчаной почвы- этого в Гурьеве никто тогда, конечно, еще не знал. Чтобы придать больше веса сотрудникам научных экспедиций в отдаленных районах, профессор Дубянский любил употреблять мудренные слова. Он и придумал для моей должности такое название.

                        Новосильцев был в недоумении. "Фей - по латыни, кажется, лист; дефляция — борьба с опаданием листьев, что ли ? Но ведь здесь днем с огнем листочка зеленого не сыскать, где уж тут до листопада?"

                           Слово это, конечно, путали, и однажды мне в удостоверении написали, не то случайно, не то нарочно, вместо "дефляции" - "фифлян", после чего меня в экспедиции прозвали "фифлян". И профессор Дубянский меня дразнил:

                         - Как дела, Фифлян?

                  Но я забегаю вперед. Это было несколько позже, когда прибыла, наконец экспедиция Дубянского. А пока мы вдвоем с Еленой Андреевной целый месяц обследовали берега Урала. Куда ни взглянешь - голая равнина, а на горизонте караваны верблюдов. Одни везут воду из Гурьева в Доссор, другие - нефть из Доссора в Гурьев. Тогда все, даже мебель, перевозилось на верблюдах. О Доссоре говорили, что "он выстроен на верблюдах", что " в Доссоре надо поставить верблюду памятник"!

                 Месяц прошел в изысканиях. Минул август, наступила осень. Я увидела осеннюю пустыню. Неприхотливые соляночки—единственные зеленые кустики в солончаковой пустыне. Их прозрачные цветочки-крылатки постепенно окрашиваются во все цвета. Есть соляночки розовые, желтые, красные, светло-зеленые и синие-синие. На закате, когда багровые лучи солнца пробиваются сквозь прозрачные крылатки, кажется, что на земле пустыни  зажглись елочные огоньки. Осенью соляночки краснеют.

               Я здесь живу скоро двадцать два года и каждую осень любуюсь крававо-красным ковром из сверкающих крылаточек, устилающим эту грустную землю. Но что удивительно всего - ведь все это вижу только я. А вы, приезжающие сюда ненадолго, этой прелести не понимаете: зелень России застит вам глаза.

                        Я вспоминаю, с каким удовольствием мы с Еленой Андреевной собирали гербарий, рыли почвенные ямы, брали образцы почв. Мы украшали свою комнату теми редкими растениями, которые нам удавалось разыскать на безжизненной земле. Например, под Гурьевом попадается кермек - яркий лиловый цветочек, растет он широким зонтом. Мы охапками собирали его и вешали на стены. Как многие растения пустыни, он никогда не увядал. Когда гурьевские женщины приходили в нашу комнату, они говорили:

                      - У вас - как на троицу!

              В ту первую осень мы с Еленой Андреевной Дубянской поехали из Гурьева в Доссор на лошадях. Мы хотели попутно обследовать растительность степей. Ехать надо было сто двадцать километров; за день, конечно, не доедешь. В Доссор мы прибыли лишь на второй день. Это не то, что, когда мы с вами на машине можем пересечь пустыню за несколько часов. В то время путешествие из Гурьева в Доссор было почти событием. Первое, что поразило меня в пути, - это трубы нефтепровода. Нефть перекачивали тогда из Доссора на Ракушу, а оттуда на баржах ее увозили морем в Россию. На протяжении шестидесяти пяти километров черной змеей тянулся по пустыне нефтепровод к морю. Казалось, весь мир связан с промыслами вот этими трубами. Пустыня была так удручающе безжизненна, и вдруг живая артерия, в которой пульсирует черная кровь.

                      На пути на Доссор мы остановились у нефтянного промысла в Искинэ. Там меня привлекло прекрасное соляное озеро. Оно тянется на несколько километров и в пустыне кажется миражем. Местами, где проступает еще не испарившаяся вода, впечатление такое, что лежит на земле настоящий пушистый снег. Вода синеет, как лед. Ощущение снега и синих, затянутых льдом прорубей до того сильно, реально, что, став на твердое от соли озеро и шагая по нему, мы испытывали холод, а ведь воздух был раскален солнцем. Жара в тот сентябрьский день была невыносимой. Это озеро я полюбила на всю жизнь и, приезжая потом туда - я в Искинэ сад сажала, - всегда шла к озеру, и когда я ступала по его твердому, хрустящему соляному дну, мне казалось среди жары, что я вдруг очутилась в далекой снежной России и вот гуляю по зимней, ставшей реке. На Доссоре озера засорены нефтью, но они красивы, так как нефть дает радужные переливы, и чудиться издали, что в озере плещется живая вода. А это лишь соль и нефть, в которых отражено вечно голубое небо.

            Порой ясно видишь настоящее озеро, подойдешь к нему, - оно исчезнет. Однажды я увидела озеро, окаймленное лесом, по берегу его шли верблюды, отражаясь в воде. У меня забилось сердце: лесное озеро в солончаковой пустыне! Это тоже оказалось миражем. Объясняется все это весьма просто. Здесь на поверхности почвы воздух, нагреваясь очень сильно, начинает колебаться, шевелиться. Эта дрожащая масса скопляется в более низких местах, и создается впечатление, будто там переливается вода. Но когда мираж исчез, то оказалось, что верблюды все-таки шли по дороге.

                         Из Искинэ на Доссор мы ехали вдоль нефтепровода. Неожиданно вдали я увидела лес. Я прекрасно знала, что никакого леса в этой пустыне нет, что я сама еще только еду туда сажать лес, но, сколько я ни проверяла себя, я не могла избавиться от этого впечатления: лес, да и только! Это были нефтяные вышки, я видела огромные дубы и высокие тополя. Мираж! Их много было на всем пути из Гурьева в Доссор, и все они были замечательны.

Наконец мы прибыли в Доссор - на первый промысел открытый на Эмбе еще в тысяча девятьсот одиннадцатом году. Самым значительным участком Доссора прежде владел Нобель. Там были фирмы "Русская нефть" и "Урало-Каспийское общество". Набежали шведы, англичане. Когда я приехала, об их пребывании напоминали две-три комфортабельные квартиры да фикусы в кадках с землей, завезенной из Астрахани. И ни единого деревца, ни единой травинки. Иностранные инженеры - слуги нефтяных королей - отгородились в своих квартирах от пыли и жары пустыни. А рабочие жили в отвратительных полуземлянках, сложенные из самана. Пыльные смерчи проносились над жилищами, буря вечно бушевала над головой. Здесь, в Гурьеве, - черные бури, а там, в Доссоре, - желтые. Жирная сажа от не сгоревшей в печах нефти устилала землю. Люди болели цингой, трахомой, туберкулезом. Верблюды пили зловонную жижу из луж у домов. Так выглядели тогда промысла Нобеля и других нефтяных королей.

           Ветры выдували из земли песок и наносили у домов сугробы. Дома были занесены до окон. Все рыхлое, песчаное уже было унесено ветром. Это означало, что в Доссоре произошла дефляция верхнего слоя почвы. Обнажилась подпочва. Это очень твердые солонцы, они с трудом поддаются даже лому: бьешь, бьешь, а выбьешь только ямку на два-три сантиметра. Я была совершенно обескуражена; как же тут сажать деревья, если земля тверже железа и ее ничем не возьмешь!

                Только первого октября в Гурьев приехал профессор Дубянской со своей экспедицией. Вскоре он прибыл в Доссор.

Холодным, ветреным утром мы отправились с ним выбирать место для парка. Мы остановились над оврагом с юго-восточной стороны, откуда летом дует горячий воздух из пустыни. Чтобы защитить жилища Доссора от этого ветра, Дубянский посоветовал начать отсюда насаждения. Место это было голое, без травы, почва была сдута ветром, кое-где даже росли соляночки. Решено было оградить овраг кирпичом, чтобы вода не размывала почву.

                      В мое распоряжение дали вначале десять рабочих.

Нужно было поставить изгородь. Из чего? В пустыне леса нет. Мы применяли канаты, употребляемые на промыслах при бурении: разматывали их и заграждали будущий сад. Затем копали ямы для деревьев. Вернее, выламывали ямы в этой "железной" земле.

                 Дубянский, много ездивший по пустыне, говорил: что в песках все отлично растет, если поливать. Но здесь солончаковая пустыня, из-за дефляции песок уже сдуло и унесло ветром. Дубянский сказал: нужно вернуть земле ее песчаный покров. Он посоветовал копать в твердом грунте канавы до метра в глубину и ширину и засыпать их тем самым песком, который был здесь прежде. Ветры унесли его недалёко - он грудами скопился у домов. Теперь его увозили на тачках, на телегах. Начался невиданный для этих мест процесс мелиорации, взволновавший все население Доссора. Рабочие ломом разбивали твердый солончаковый слой, удаляли его, а вместо него насыпали песок.

                 Профессор Дубянский, сделав необходимые наставления, сказал мне:

                         - Теперь можете разбивать парк как вам нравиться, - и вернулся в Гурьев.

                 Я осталась одна. Отныне я служила в "Эмбанефти". Моим шофером был Бородин - рабочий-нефтяник, бывший балтийский матрос. О Бородине говорили, что он "заведует в Доссоре всей советской властью". В то незабываемое время Бородин был наробразом, загсом, милицией, нарсудом и фининспектором. В своей тетради он записывал рождения детей, браки, постановления суда. Он женил, мирил, карал людей, он же занимался добычей воды для моих посадок. Как-то восьмого марта он объявил, что премирует меня "костюмом на отрез".

                      Ямы для деревьев копали рабочие-казахи, никогда не видавшие деревьев. Копали весь октябрь, ноябрь. Начался декабрь. Зима, а мы все еще копали, ломами разбивали землю и возили песок.

                         Помню морозное декабрьское утро. Один из казахов

копал яму голыми руками. Я спросила:

               - Что же ты без рукавиц? Руки отморозишь.

                Он говорит: - Дома забыл.

         Я сняла варежки и отдала ему. Работая, он изорвал их.

         - Я тебе свяжу новые! - утешал он меня.

И действительно, вскоре принес мне из дому новые рукавички.

Я научилась казахскому языку. А рабочие привыкли к тому, что женщина, марджа, управляет работами. Мы сдружились. Я вошла в жизнь рабочих, и они меня приняли в свою среду. Я лечила, принимала роды, улаживала семейные ссоры, учила кроить и шить платья. И женщины мне говорили:

                      - Ты - как Бородин, но в юбке.

                     Кончился тысяча девятьсот двадцать второй год. Работы остановились.

На зиму экспедиция Дубянского, как, обычно все экспедиции, возвращалась обратно . Уезжали Дубянский, его сестра Елена Андреевна - всего десять человек. И среди них Алексей Максимович Денисов - известный исследователь и строитель дорог. Холодным днем я провожала их на гурьевский рейд. Уходил последний пароход. Я стояла у трапа. Денисов молча, смотрел на меня. Со мной из Доссора приехал старший рабочий парка - старик Мендыбай.

                          - Береги её! - сказал ему Денисов.

Я знала - ни телеграмм, ни писем, ни газет не будет до весны. Море замерзнет. Только к февралю, когда гурьевские обозы, что везут в Астрахань рыбу, вернутся обратно, я получу почту. Это будет один-единственный раз за всю зиму.

               Раздался гудок. Прощальный гудок последнего парохода. Казалось, он отрезал меня от всего мира.

               Я вернулась в Доссор. Что делать зимой? У меня не было никакой специальной литературы по озеленению пустыни. Да такой литературы вообще не было в то время - лесонасаждение в Прикаспии было делом новым, никому не известным. То чем, я занялась, было даже не озеленением, а лишь опытом озеленения. Я заимствовала его у Дубянского - он когда-то пытался здесь развести огород. Владимир Андреевич - профессор геоботаники, среднюю Азию он изъездил во всех направлениях. Но у этого, замечательного знатока нашей восточной пустыни есть один недостаток - он ничего не пишет о своих приключениях. Всю науку насаждений он преподал мне изустно и уехал. Я осталась одна.

             В ту первую зиму на Доссоре Я занималась наблюдениями над природой, изучением края, людей, языка. От старожилов мало что можно было узнать - ведь Доссор существовал едва десять лет. Я очень много ездила - в Макат, на Ракушу - и еще больше читала. Однажды, в тоскливый зимний вечер, когда черные хлопья сажи, вылетавшие из труб, смешивались с белыми хлопьями снега и устилали голые улицы и ямы будущего сада, я прочитала в письмах Шевченко упоминание о Гурьеве. Проходя под конвоем через город, поэт поднял на деревянном мосту прутик вербы. Прибыв на место ссылки в форт, за восемьдесят километров отсюда; он посадил прутик и усиленно поливал его. Выросла прекрасная верба, и в ее зеленой тени Шевченко укрывался от безжалостного, палящего солнца пустыни.

             "Значит; здесь можно вырастить деревья, - твердила я себе. Я вчитывалась в письмо поэта: он усиленно поливал свою вербу. - Итак, все дело в поливе, в воде. Вода! Но где взять воду в пустыне?

             Наступила весна. Пора было сажать деревья. Но чем я буду поливать? Дубянский говорил; "Вы будете орошать сад только той водой, которая падает с неба, потому что на этой земле воды нет..."

В Доссор возили с моря опреснённую воду, она годилась для полива, но в больших количествах ее трудно было перегонять с побережья. Зимой воду добывали из снега. Для этого делали огромный снежник на манер ледника: большую глубокую яму обшивали досками, спускали туда деревянные чаны и яму заваливали снегом. Но снега зимой мало. И он, как все в Доссоре, был покрыт черной копотью. Чтобы собрать чистый снег, ставили подальше, в открытой пустыне, забор. Бураны наносили туда снег. Затем приезжали лошади, увозили снег в Доссор, где его насылали в снежник. Как видите, со снегом делали то же, что с песком. Собирали все, что унес ветер, и снова ссыпали в ямы. Поверх ямы клали крышу. К лету снег таял и стекал в чаны. Эту воду затем выкачивали и развозили по домам. На человека - полведра.

         В этих условиях я начала весной сажать сад. Мы разбили его на склоне, по овражку, чтобы любая вода стекала в парк. Вокруг прорыли канавки. Во время дождя, - а они здесь редки, как чудо, - все жители выбегали из домов и направляли воду по канавкам к деревьям - до того ценна была каждая капля влаги. Ведь мне воду тогда давали аптекарскими дозами.

В первый год мы полили сад два раза - на каждое дерево пришлось по полведра. Поливали я сама. Поливала очень осторожно, чтобы вся вода стекла в ямку вокруг дерева, а каждую ямку засыпали песком, чтобы сохранить влагу. Это было мало. И все-таки растения принялись и хорошо пошли.

             Что я посадила? Выбор был крайне важен - в этих краях не всякое дерево пойдет. Я подбирала песчаные, так называемые пустынные породы, главным образом карагач, серебристый лох, тамарикс. Это самые засухоустойчивые и солевыносливые растения. В более влажных местах я посадила тополь. Посадила еще джузгун. Этот кустарник цветет белыми цветочками и весь покрывается ими, как вишня. Его цветение я воображением рисовала себе задолго до того, как он зацвел. Вообще я тогда много фантазировала. Еще только разбивали сад, а я уже пыталась точно представить себе, как будут расти деревья, - ведь от этого зависит планировка сада. Но, признаюсь, сад превзошел все мои ожидания.

          Начальник промысла бывало придет к нам и смотрит, как мы работаем. Всех тогда очень интересовало это дело.

               - Сад в пустыне! Неужели это возможно? –

               И вот начальник ходит среди ям и канав и говорит:

             - Ни казахи, ни русские, жившие этих на промыслах, никогда не видали деревьев, настоящих, высоких, шумящих листвой. Кусты кое-где в степи попадались, но они росли сами - их никто не сажал. Многие не подозревали, что можно посадить куст, и не верили, что он будет расти. -

                   Мы выписали семена, сеянцы, саженцы, черенки из Сасыкольского питомника Астраханской пескоукрелительной организации. В первый раз мы высадили шестьдесят тысяч саженцев. Однако вскоре начался "водный" голод. Прутики стали никнуть.

                Деревья привезли в марте - тут, в пустыне, надо рано сажать, ведь настоящей весны нет, сразу наступает жара. А Колесников, в то время заведовавший хозяйственным отделом промысла, а прежде служивший у Нобеля, ворчал:

                - Пятьдесят лет живу на свете и не видел, чтобы в марте сажали деревья. - Я ему и говорю:

                - В России, конечно, в марте не сажают, а здесь рабочий поселок никто не озеленял - ведь вы служили иностранным капиталистам. Где же вам знать, когда тут пора сажать!

            Но рабочие, во главе с Бородиным, держали мою сторону.

               - Начнем в марте, - говорили они.

          Бородин родился в бывшем лермонтовском имении, на хуторе близ Пензы. Он с детства любил веселые рощи. Он знал леса Карелии, сады Петрограда и очень хотел увидеть парк на Эмбе.

                        На третий год моей жизни в Доссоре появилась вода.

Экспедиция Дубянского, вернувшись очередной весной из России, начала изыскания на берегу одного из соляных озер. Соорудили водопровод  и качали воду в резервуары. Вода первого дня шла для питья, вода второго дня - для мытья, на третий день вода была уже засоленной. Для сада подавали воду второго дня. Сейчас на все промысла проведен водопровод - вода идет за сотни километров. Но в то время вода из озера спасла первый парк. Кустики зазеленели. Первым зацвел джузгун, издавая медовый аромат, столь необычный для пустыни.

           Под жарким солнцем хорошо политые растения принимались быстро, и аллеи обозначились очень скоро.

                        Кочевники, перегонявшие через пустыню стада, останавливались у ограды парка и смотрели на невиданный лес.

                   А время шло. Вскоре я разбила новый сад на втором участке и начала озеленять рабочие жилища. Садики у домов мы сажали уже из наших черенков. Постепенно, с годами, деревья в парке разрослись настолько, что кроны сомкнулись над головой и на земле появился травяной покров. Это был уже лес. К нам приехала специальная экспедиция Академии наук изучать те изменения, которые произошли в поре под влиянием посадок. Рабочий поселок получил зеленый уют. Тогда стали озеленять все промысла - и Макат, и Искенэ. Там было легче. Я уже имела опыт.

                 Когда я вышла в первый раз сажать, сердце холодело от страха - получится ли? Для начала решила сажать сама. Посадила первый ряд деревьев - как будто хорошо. И уже на следующий день, вызвав рабочих, я смело ходила по саду и командовала.

                  Вспоминаю и свою первую неудачу, которая оказалась потом великой удачей. Над Доссором пронесся страшный ливень. Это было в середине июля. К тому времени деревья чувствовали себя очень плохо. Воды не было давно. Здесь ливни редки — один-два раза в год.  Но то был не ливень, а какое-то бедствие. Как в библии - "разверзлись хляби небесные", и хлынули потоки. Все вокруг сразу было залито. Вода бежала по склону парка. А у нас в ожидании дождя были сделаны канавы, которые перехватывали стекавшую воду - мы направляли ее к аллеям. Дождя ждали с нетерпением. Но он разразился с такой силой, что смыл наши молодые посадки. Они принялись - на них уже появились листочки - и вдруг оторвались от земли и умчались вслед за ливнем. Я чуть ума не лишилась! Бежала за ними, ловила и водворяла на место. Я отбивала их у воды, которую так ждала. Но посаженные вновь в землю, они не погибли. Земля так увлажнилась, что они опять хорошо принялись. Деревья, которые тогда убежали, и сейчас растут. Я, глядя на них, говорила: " Как я гналась за вами!" Поневоле я прониклась к ним любовью. Поверите, я помню каждое дерево, за которое боролась. А бороться приходилось много. И много слез моих вместо влаги пролилось на эти деревья.

                    Молодежь порой "развлекалась" - посадки шли на тросточки, на палочки, которых здесь совершенно нет. Я жаловалась, шумела, ломала голову, как сберечь посадки. И вот Бородин однажды говорит:

                   - Елена Федоровна, надо сделать так, чтобы дети и юноши полюбили парк. Устроим там развлечения: гигантские шаги, гимнастическую площадку, .танцы.

                    Мы устроили. Молодежи это, конечно, понравилось. Она веселилась, а я с рабочими рядом трудилась - осматривала деревья, сажала цветы. Видя наше отношение к саду, юноши и девушки прониклись к нему уважением. Завидев меня, говорили:

              - Агрономша идёт ребята! Поаккуратней там.-

              И вели себя отлично.

                Второго мая тысяча девятьсот двадцать шестого года устроили школьный праздник древонасаждения. В нем участвовали двести человек. В эту пору уже поздно сажать, но я нарочно придержала саженцы. Каждый посадил по два дерева. Школьники пришли торжественно, с музыкой. Мы их расставили по заранее приготовленной посадки местам, выкопали ямки, дали им саженцы, чтобы они сами посадили. Кроме школьников, пришло много взрослых, и каждый говорил:

    - Я тоже хочу посадить. На память. Вдруг мое дерево вырастет...

     Оркестр заиграл марш, начались посадки. Я много внимания отдала именно этим деревьям, потому что каждый запомнил свое дерево, позже приходил ко мне и спрашивал:

                      - Мое дерево принялось? Можно его посмотреть? - Когда посадки принялись, люди говорили:

                     - Вот это дерево я посадил.

 Теперь и эти деревья выросли, и дети, сажавшие их, тоже выросли.

Когда я вышла замуж за Денисова, мы жили в Доссоре.

                     В те ранние годы советской власти железные дороги все глубже устремлялись в пустыни Средней Азии. Вы помните корреспонденции о Турксибе? Но, то была не единственная дорога. Денисов занимался изысканиями трассы Гурьев- Кандагач. Она соединила Гурьев с промыслами и с Ташкентско-Оренбурской дорогой.  Эту трассу проложили через пустыню Эмбы на пятьсот километров.

          - Нам пора переезжать в Гурьев, — однажды сказал мне муж.     - Строительство дороги началось, и вся моя работа будет сосредоточена там. -

            Я растерялась:

- Как же оставить парк? - Деревья еще такие молодые и не окрепли.

                         Мне был дорог этот зеленый первенец. Муж не стал возражать. Он понимал - как мать не может покинуть ребенка, так я не могу расстаться с парком. В Гурьев Денисов поехал один.

          Два года нас с мужем соединял телефон, и мы с ним шутя говорили, что у нас любовь, и жизнь, и ссоры, и радости по телефону. И каждый вечер мы с нетерпением ждали часа, когда можно будет начать разговор.

                    Помню такой случай.

         Зима, в пустыне снежный буран. Из Доссора в Гурьев не пробраться. Мы разговариваем по телефону. Вдруг Алексей Максимович говорит:

- А знаешь, Елена Артомоновна (это наш врач) едет в Москву.

              Я отвечаю:

    - Как это грустно, когда люди уезжают отсюда зимой!

            Муж продолжает:

    - Она не одна. Еще народ едет. - Я ему говорю:

    - Это еще грустней. Немного погодя муж сказал:

    - Леля, мне тоже придется ехать.

      Мне стало совсем грустно: он уедет на несколько месяцев, а я из-за бурана не могу ни повидать его, ни проститься, ни проводить. Сижу у телефона и плачу. А он сидит в Гурьеве, и ждет, пока я перестану плакать. Так мы "говорили" по телефону три часа. Потом я сказала: "До свиданья", - и положила трубку.

         Наконец  закончилось  строительство железнодорожной ветки Гурьев – Доссор. Девятнадцатого декабря тысяча девятьсот двадцать шестого года в Доссоре встречали первый поезд. Помню, собралось много народу, представители партийных и общественных организаций, рабочие промыслов, хозяйки, дети - все вышли к дороге и вглядывались в пустынный простор. Многие из собравшихся, особенно дети никогда не видели поезда. Вдруг вдали, на ясном горизонте, обозначился белый дымок. Это было необычайное явление: белый дым в пустыне. Он все, увеличивался, ширился, и вот уже видны очертания, паровоза. Не мираж ли ? Первый поезд, прорезавший пустыню, подходит все ближе. Паровоз украшен флагами. И на паровозе торжественно стоит Алексей Максимович Денисов - строитель дороги.

                        Железная дорога переменила всю жизнь в пустыне. Из Гурьева прибывала в цистернах пресная вода Урала, а зимой приходили платформы, груженные глыбами уральского льда.

С промыслов, из аулов люди спешили к ледяному поезду и, нагрузившись этим льдом, радостно шагали домой - пить чай.

Пили чай чаще всего в "домике агрономши", то есть у меня. Домик стоял у самого парка. При нем был маленький опытный участок, где я испытывала новые породы деревьев, прежде чем высадить их в парке. Я вела наблюдение за этими посадками непрерывно, даже из окон. Теперь в домике я поила гостей чаем досыта, до отвала и думала: "Какое счастье! Пьют люди, пьют деревья, и даже умыться можно!"

              И все вспоминала недавнее, совсем еще недавнее время, которое казалось уже далеким, когда умывание было огромной, сложной проблемой.

                          Прошло еще два года. Парк чудесно вырос, расцвел. Деревья окрепли. Я была за них спокойна. Муж мой отправлялся на изыскания Чарджуйско-Кунгратской железной дороги. Потянуло и меня на новые места. Я очень люблю путешествия, и мне хотелось после шести лет, отданных доссорскому парку, как можно больше увидеть.

            Перед отъездом я пришла проститься с парком. Пошла одна. Наедине хотела я пережить прощание с первенцем, которого я взрастила любовью, трудом, потом и слезами. Я вспоминала все, что застала там шесть лет назад, - ровную пустыню, усеянную лишь крылатыми солянками и оживляемую шагом верблюдов. Был вечер. Вечный ветер шумел в пустыне, а деревья шумели в парке. Я прислушивалась: "Словно лес шумит".

Я прощалась с каждым деревом - "До свиданья", - казалось мне, шепчут деревья, склоняя свои кроны. И шепот их долго стоял в моих ушах.

                  Шесть лет я разъезжала с экспедициями по пустыням Средней Азии и по Иртышу. Вновь занялась геологией. Потом вернулась к растениям. За Алма-Атой, по реке Или, проходила моя работа над каучуконосами - я была директором опытной станции. Затем участвовала в экспедиции, возглавляемой ботаником Никитиным. Верхом на лошадях мы изъездили безводную пустыню в поисках хондриллы. На следующий год новая экспедиция, к Аральскому морю, - я уже начальник экспедиции. Мы снова ищем в песках хондриллу и путь совершаем на верблюдах. История наших путешествий на верблюдах по Знойным пескам безводной пустыни - это история великих страданий.

          Иногда жизнь неожиданно разнообразилась моей поездкой в Гурьев к мужу. После пустыни гурьевская квартира казалась мне оазисом. Но снова и снова я уезжала: не только север влечет людей, как это пишут в литературе, - есть своя притягательная сила и в знойной пустыне.

          В экспедициях я опять встречала профессора Дубянского. Мы вместе ездили на изыскания по Аму-Дарье, Кара-Калпакии. Затем, по поручению Песчано-пустынного института Академии наук, я уехала озеленять Кара-Бугаз. Эта пустыня была самым ужасным местом из всех виденных мной. Там Доссор казался мне раем. Вечный шум моря измучил меня. Осколки ракушек, поднимаемых ветром, ранили лицо.

                       На пароходах из Баку привозили воду. В то время она была дороже золота. Без содрогания не могу вспомнить очереди на берегу в ожидании парохода,

                Я непрерывно болела, измученная жарой и жаждой.

                В тысяча девятьсот тридцать четвертом году я вернулась в Гурьев. Теперь меня назначили заведовать озеленением не только промыслов, но и всего Гурьевского района. Я поселилась в Гурьеве, но неизменно ездила в Доссор, чтобы рыхлить и поливать парк. Он рос и ширился. Все расцвело. Лох цвел желтым цветом, джузгун - белым, гребенщик - лиловым. В тысяча девятьсот тридцать пятом году это был роскошный парк. Там находились театр, кино, радио, библиотека, площадки для танцев, игр, гимнастики. И народ гулял по тенистым кружным аллеям.

Об этом парке писатель Паустовкий упомянул в своей книге "Кара-Бугаз", но создание парка приписал почему-то моему мужу, которого он вывел под фамилией Давыдова.

                  Летом тысяча девятьсот тридцать пятого года в Гурьеве появилась экспедиция Института агролесомелиорации.

        Начальник экспедиции обратился в управлении "Эмбанефти":

      - Покажите нам парк в Доссоре. О нем рассказывают легенды. –

        На следующее утро он сел в машину и рядом с ним я. Машина направилась на северо-восток. Солнце, неистовое еще с утра, к полудню совершенно рассвирепело. Машина неслась сквозь раскаленный воздух, врываясь в пыльный смерч и оставляя за собой пыльный смерч.

           Дом приезжих в Доссоре показался работникам экспедиции великолепным. За стеклянной стеной столовой ветер раскачивал настоящие деревья. Огромные, во всю стену, окна выходили в парк. Рассказывали: заблудившись однажды, ночью в пустыне, рабочие нефтепромысла нашли дорогу в Доссор по аромату цветущего джангила, разносимому ветром далеко вокруг.

              Вечером я повела начальника экспедиции в парк. Большие наклонные аллеи упирались в пустыню, в ничто. Все было густое и низкорослое: мохнатый тамарикс, серебристый лох, тонкий карагач. Прошли продольные аллеи- начальник экспедиции молчал. Свернули в узкие поперечные - начальник молчал. И чем дальше мы шли, тем больше тревожило меня его молчание "Неужели все, что я показываю, все, что он видит, незначительное, ненастоящее?" - думала я.

Спустились к водоему. - Все! - сказала я. - Осмотр кончился.

           И вдруг начальник экспедиции заговорил:

          - Елена Федоровна, значит можно взрастить такое здесь, - он обвел рукой далекий горизонт, - в безводном краю, на солончаках?

         - Очень трудно, но, конечно, можно, - ответил я.

         - В таком случае, — все больше воодушевлялся он, - по берегам Урала уж наверняка можно насадить деревья! Мы приехали не даром.

              На следующий день экспедиция изучала доссорский парк: рыли ямы, обнажали корневую систему деревьев, наблюдали полив в открытой почве исследовали, как ведут себя корни первых деревьев в солончаковой земле и какие изменения: произошли в структуре почвы под влиянием орошения и растений.

                 Прощаясь со мной, начальник экспедиции сказал:

              - Материалы о вашем парке мы увозим в Москву. Мы рассматриваем их как реальную основу для насаждения лесов между Каспийским морем и Уральским хребтом.

             - Лесов? - удивилась я. - На таком огромном пространстве? Тут небольшому парку нужно отдать целую жизнь, а вы говорите о лесах.

             - Да, партия и правительство намечают проект насаждения лесной полосы на пути казахстанских суховеев.

             - Какая великая идея!

            Теперь я понимаю, что война приостановила осуществление грандиозного замысла лесных насаждений тут у нас.

            После отъезда экспедиции я разбила много садов. Парки Доссора, Гурьева, Искенэ получили грамоты на выставке, посвященной пятнадцатилетию Казахстана. Но сердце мое безвозвратно отдано парку в Доссоре. И я снова стремлюсь туда. Недаром говорят: "Каждый возвращается к своей первой любви".

              Так закончила Елена Серова свой рассказ.

Этот разговор происходил в 1944 году. А спустя четыре года идея насаждения леса вдоль берегов Урала воплотилась в великом плане преобразования природы и легла на карту страны в виде самой широкой из восьми лесозащитных полос. Серова тогда не предполагала, что новый парк, который она посадит в городке-оазисе на полуострове, сольется в будущем с восточной полосой и первый примет на себя удары казахстанских ветров.

ПРОРАБ ПО ОЗЕЛЕНЕНИЮ

               Ранним утром Серова, как всегда появилась на стрелке полуострова. На строительной площадке уже было известно: это

"прораб по озеленению". Так называлась ее новая должность. Женщина шла вдоль берега. Было жарко. Она опустила поля панамы, сняла жакетку, перебросив ее через руку, и осталась в плотной белой блузке с матросским воротником. Она непрерывно растирала на ладони щепотки земли. Лицо ее при этом было озабоченно. Прораба волновала научная записка профессора Дубянского, составленная им после изучения почвы на полуострове: "Сильный полив создаст опасность вторичного засоления", - предупреждал ученый.

Серова давно вышла из ученического возраста. Она уже владела могучим опытом лесовода пустыни. Но, встречая Дубянского, она каждый раз вновь ощущала себя ученицей и была готова выслушивать его замечания, выполнять советы, терпеливо переносить придирки - и все ради того, чтобы снова работать с ним.

                       На берегу Урала она вновь встретила своего старого учителя. Седина давно посеребрила голову профессора, тридцать лет работы в пустыне наложили глубокий след на его лицо, но по-прежнему зажигались огоньки в глазах, когда он - в который раз! - устанавливал условия озеленения на незнакомом участке пустыни.

Теперь этим участком был полуостров на Урале, где строился городок-оазис. И снова, вслед за Дубянским, изучившим почву пустыни, появилась Серова, чтобы дать этой земле зеленую, шумящую листвой жизнь.

          Серова огибала полуостров, - вода, живая вода, обегая подковой берег, омывала его. Серова опять пощупала землю, растерла щепотку пальцами, - песок! Да, тут не произошла дефляция, песок не сдуло ветром, вода орошает эту песчаную землю. Но в таком случае здесь многое можно посадить. Ведь только поливать - и все буйно расцветет. Записка Дубянского была как ушат холодной воды. Серова даже поежилась, прочитав ее, - опасность вторичного засоления! Эта хорошая, промытая, опресненная земля — лишь узкая полоска на берегу. Дальше, вглубь,  где ядро полуострова, - солончаки, и чем дальше к востоку, все солоней, все горче, все выше грунтовые воды. Когда-то на Доссоре Дубянский преподал ей урок: как скопить влагу в безводной земле. Но здесь, где Урал катил свои пресные воды,

не столь уж важен опыт сохранения влаги. Здесь вдоволь воды. Однако именно в этом опасность! Вторичное засоление! Только в районе Гурьева наблюдается это странное явление - необычайно высокое стояние соленых подпочвенных вод. Соединившись с водами от полива, они стремительно подымаются по капиллярам сильно нагретой земли. Вода выпирает на поверхность, почва "отказывается" принять новую воду и возвращает ее обратно уже отравленной, губящей все на поверхности. Соль как бы ставит предел деятельности человеку Водопровод, полив, канализация - все элементы культуры, которые человек насаждает в солончаковой пустыне, вдруг словно оборачивается против него.

           В 1937 году, подпертые снизу, сточные воды вышли на поверхность в поселке "Эмбанефти". Это был первый сигнал вторичного засоления. Поселок был создан в годы первых пятилеток. Его сооружали любовно: водопровод, зелень, высокие дома. Здесь жили инженеры и служащие " Эмбанефти". И здесь старый садовод-любитель Терлифай осуществил свою давнюю мечту - разбил огромный фруктовый сад.

СОПРОТИВЛЕНИЕ ПУСТЫНИ

            Терлифай был мечтателем. Всю свою долгую жизнь этот уроженец Буковины прожил на степных просторах нашего юго-востока. Он был садоводом-самоучкой, занимался разведением фруктовых садов, бахчей, огородов. На маленьких клочках земли, арендуемых у местных казаков на берегу Урала, высаживал он яблони, абрикосы, сливы, поливая их тем же примитивным способом, каким издавна поливали местные жители свои крошечные огородики. По всему уральскому берегу тянулось множество ветряных мельничек, вечный ветер непрерывно шевелил их деревянные крылышки, гоня яицкую воду на крохотные клочки бахчей.

                        Опыты Серовой, ее зеленые насаждений на Эмбе вдохновили Терлифая. Он посадил на берегу фруктовые деревья - они принялись. Его сад занимал лишь полгектара. Первые успехи окрылили старого любителя-садовода. Он предложил управлению "Эмбанефти" посадить большой фруктовый сад. В километре от Урала, на огромной блюдцеобразной площади в пятьдесят гектаров, были посажены фруктовые деревья. Из далеких питомников привезли сорок тысяч саженцев. Водопровод давал возможность усиленно поливать их.

              Но, странное дело, Елена Серова , озеленявшая в то время поселок "Эмбанефти", была против идеи старого Терлифая. Она не верила в жизнь фруктовых деревьев, которые вот так просто, без изучения почвенных условий, сажают на солончаках, вдали от берета, вдали от воды. Ее смущала и блюдцеобразная низина, на которой разбили сад.

          Серова сажала только вдоль берега и на первых порах только засухоустойчивую зелень - тамарикс, карагач, шелковицу, низкие кустарниковые, похожие на акацию, растения с редкой, ажурной, игольчато-узкой листвой. Эти однообразно повторяющиеся деревья заполняли тесные, густые аллеи ее садов и палисадников. Она привозила их из песчанопустынных питомников Аткарска и Актюбинска.

                     - То, что делает Терлифай, - говорила эта женщина, вооруженная мичуринским учением, - не подкреплено, ни опытом, ни наукой. Здесь - соль. Фруктовое дерево с его глубоко разветвляющимися корнями неизбежно погибнет, едва корни достигнут соленых грунтовых вод.

                 Слова Серовой встревожили Терлифая. "А что, если посадить карликовый сад?" - подумал он. Терлифай раздобыл карликовые груши. Они принялись. Тогда он решил вырастить на обширных пространствах пустыни карликовые фруктовые деревья.

         Между тем, вопреки предсказаниям Серовой, сад Терлифая зацвел и даже начал плодоносить. Прошел год. Были созданы теплицы, вызревал виноград, клубника, а в междурядьях росли овощи.

                     Сад разбили в 1933 году. Признаки неблагополучия появлялись постепенно. Сначала стали усыхать верхушки деревьев. Терлифай срезал их. Деревья на время оживали. Катастрофа разразилась позднее. Весной 1940 года набухшие почки стали отваливаться. Старый садовник - ему было уже за семьдесят лет — с ужасом наблюдал признаки гибели. Стволы деревьев чернели. У их корней зловеще стояла соленая вода. Терлифай пытался откачивать ее - бесполезно. Вода вновь выпирала. В 1941 году деревья оголились. Это было начало трагического конца. Погибшие деревья рубили на топливо. Казалось, вместе с деревьями вырубали мечту человека. Смерть сада подточила силы Терлифая. Сад умирал долго, смерть садовода наступила скоро. Он умер в первый год войны, не увидев всей картины гибели сорока тысяч плодовых деревьев.

              Когда Серова приехала в Гурьев, уже не было в живых ни Терлифая, ни его сада. На месте вырубленного сада снова простиралась пустыня. С горечью смотрела она на то место, где совсем недавно цвели вишни, абрикосы. Теперь все было голо и мертво.

                       Мечта Терлифая о фруктовых деревьях в пустыне волновала людей, живших на голой земле. Профессор Дубянский научно обосновал причины неудачи, постигшей Терлифая. При засолении отдаленная от берега низина не подходит для фруктового сада. В такой местности возможны лишь переносные поливные огороды. Тогда гурьевский садовод-любитель Чернохаев посадил фруктовый сад у самого берега Урала. Сад принялся и плодоносит по сей день. А Серова, прибывшая из Доссора в Гурьев в дни войны, когда нужда в овощах была велика, а доставлять их из Астрахани было трудно, занялась "кочевыми" огородами. Земля давала хороший урожай, но только один раз. На следующий год эти участки уже засолялись. Огороды перекочевали на новые земли.

                 Ко времени возвращения Серовой в Гурьев вторичное засоление охватило всю бухарскую сторону. Погибали кустарниковые посадки, обрушивались кое-где саманные стены. Сточные и поливные воды, с трудом просачиваясь в глубь почвы, вновь выходили на поверхность, уже отравленные солями. Засоленная жижа заполняла подвалы домов, лужи окружали каждый куст. Казалось, пустыня злобно сопротивляется человеку. С огромной силой поднимались грунтовые воды. На место катастрофы прибыла экспедиция Академии наук. Она исследовала почву, и вывод ее встревожил всех: сточные воды изменили свойства почвы - грунты уже заполнены поливной водой.

                Все подтверждало мысль ученых - район Гурьева не только пустыня, но и соляное болото. Да, болотистая пустыня.

        Низменность Гурьева едва-едва возвышается над уровнем Каспийского моря. Вода, орошавшая сорок тысяч насаждений Терлифая, никуда не уходила. Сточные воды оставались в этой почве, засолялись и шли обратно. Вода породила этот великолепный фруктовый сад, и вода убила его.

         Серова, подкреплявшая наукой свой двадцатипятилетний опыт пустынного лесоводства, насторожилась, увидев разрушительную работу вторичного засоления. Ведь погиб не только сад Терлифая. Погибали дома, могли погибнуть зеленые насаждения. Они, правда, пережили сад Терлифая. В дни войны они еще жили, эти соленоустойчивые "пустынные" деревья с пышной кроной и слабо разветвленными корнями. Значит, они могут жить. Но грунтовая вода, пробивающаяся на поверхность земли, подступила уже к их корням и даже затопила приствольные круги.

           Грозное предостережение! Романовский, услышав об этом, вздрогнул: словно почва будущего городка, который еще только спланирован, ушла из-под ног. Вторичное засоление? Что это за штука? Как избежать его при создании оазиса на полуострове?

                    Серова все внимательнее вчитывалась в научную записку Дубянского, - и постепенно у нее созревал новый, 

смелый план революционного воздействия на природу.

                    По ночам, когда спадала жара, она четким почерком педагога писала письма в Доссор:

                  "Итак, я снова в Гурьеве. Но в наш старый, продутый ветрами Гурьев ворвалась новая, свежая струя. Здесь появились москвичи и ленинградцы, инженеры, архитекторы, - строят завод, строят жилгородок, где я разбиваю новый парк. Жизнь Гурьева стала неузнаваемой - все помешались на технике, архитектуре, искусстве, микроклимате, садах. И я, в погоне, за этим самым микроклиматом и садами, так влезла в работу, так увлечена ею, что забыла все на свете. И только парк, мой милый доссорский парк, я помню. Как он там без меня? Поливают ли его? Чистят ли? Напишите мне непременно. Я здесь сажаю новый парк, и новые, совершенно новые трудности выпали на мою долю. Мучаюсь, придумываю, выдумываю, как сделать, чтобы сад мой жил и зацветал в этом новом городке. А городок строится действительно замечательный, со всеми достижениями столичной культуры. Представляете, - в нашей пустыне, и теперь, когда идёт война... Правительство придает этому делу огромное значение, отпущено много средств, приехали крупные работники...

             Я рада, что работаю с этими людьми. Счастлива, что рядом с ними и я создаю что-то новое. Мне бы остепенится, успокоиться пора, года уже дают себя знать, а я никак не угомонюсь, все придумываю что-то и лезу в самое трудное. Но, зато интересно...

НАСТУПЛЕНИЕ

               То, что придумала Елена Серова, сажая парк и озеленяя улицы в новом городке, было действительно необычайно интересно, но и очень трудно. Она решила для каждого дерева на полуострове найти то единственное место, на котором оно может вырасти. Она словно прислушивалась к земле, выпытывал у нее, что та может и хочет принять. Оказалось, что только вдоль песчаного намывного берега Урала можно взрастить настоящее высокое дерево. Но эта полоска узка - сто, сто пятьдесят метров. А за нею лежат солончаки, и чем дальше на восток, чем глубже в пустыню, тем все солонее земля.

                    Серова повела зеленое наступление на солончаковый простор. Следуя за береговой излучинной, она сажала на стрелке полуострова парк. Он изгибался, как и берег Урала, деревья тянулись вдоль той узкой полоски земли, которая соглашалась принять и укрепить корни. Здесь и появилась невиданная до сих пор аллея тополей - высоких ветроломных деревьев.

                    Как-тот давно, странствуя по берегу Урала, Елена Федоровна увидела в ивовой роще странный тополь . На нем одновременно росли листья различной формы: овальные, круглые, длинные, узкие. Это был тополь разнолистный - туранга. Она привезла его на нефтяной промысел Макат и там высадила. Теперь "прораб по озеленению" посадила его на полуострове, у самого берега. Когда парк вырос, разнолистные тополя, самые высокие здесь деревья, стали ветроломной зашитой жилгородка.

               Каждый шаг вглубь полуострова диктовал Серовой новое решение. Она передвигалась со своими зелеными посадками по пустынному полуострову - от живого уральского берега на западе к мертвой земле на востоке. С каждой улицей, с каждым кварталом менялась степень засоления почвы - и Серова меняла породу деревьев. Аллеи, начавшись у реки высокими деревьями, приближаясь к центру полуострова, снижались. На востоке все уже было засолено. Оттуда ветры восточных румбов гнали пыль. Дойдя до границы полуострова, где пыльные смерчи угрожали белому городку и где пухлые солончаки ничего не хотели принять, Елена Федоровна вдруг отбросила всю свою кажущуюся покорность ''условиям почвы!' и проявила себя смелой преобразовательницей несправедливой природы. Серова обрушилась на землю полуострова с теми же настойчивостью и силой, с какими в юности она обрушивалась на землю Доссора.

          Здесь, где был передний край обороны будущего городка от пустыни, вырыли траншеи полного профиля, как на фронте. Земля, вынутая из траншей, имела разную судьбу. Верхний слой отбросили направо, нижний - налево. Затем верхний слой ссыпали на дно, а нижний, солончаковый, увозили прочь. С берега Урала привезли опресненный песок и наполнили траншеи. В них посадили саженцы "лоха узколистного".

               Серова давно была знакома с этим невысоким, наиболее солеустойчивым деревом: оно подымается на четыре-пять метров, не пустит глубоко своих корней, не коснется губительных подпочвенных вод. Маленькое серебристое, пышное, оно крепко будет стоять на земле, благоухая душистыми цветами, вонзаясь своими остроигольчатыми, как бы стальными листьями в черную бурю пустыни.

                       И вот уже серовский план зеленого наступления на полуостров вошел в архитектурный план жилгородка.

                      Замысел смелый и сложный - захватить у пустыни прибрежный кусок опресненной земли, оккупировать его мошной армией деревьев; парк, огород, фруктовый сад - все это уместить вдоль Урала, сплошной парковой стеной охватить городок, а солончаковое ядро полуострова, его центр, плотно застроенный домами, усеять цветами - их мелкие корни не проникнут глубоко в почву. Трубы канализации унесут далеко в пустыню сточные воды и обезопасят полуостров от угрозы ”вторичного засоления".

                         Так возникал белый гипсовый городок подлинно социалистической культуры, где все пронизано заботой о человеке. Сооружать его было чрезвычайно трудно, но очень увлекательно. Все, что кропотливо, долго намечалось планом, оживало, обрастало плотью. Трубы водопровода, канализации, газопровода, кабель телефона уложили в землю одновременно. Здесь дом сразу оснащали всей техникой социалистеского градостроительства — недра земли раскрывались один раз, чтобы принять сложное

подземное хозяйство города. Эту землю лишний раз лучше не тревожить .

                   Здесь все подчинено великой идее защиты человека от трудного климата. Дом защищает человека, дерево защищает дом и человека, вода защищает дерево, дом и человека. План, продуманный в тысячах деталей, воплащался в жизнь во всех этих тысячах деталей. Архитектор, строитель и ботаник шагали рядом. Дом не успевал поднять свои ослепительно белые стены, как густая листва дикого винограда и вьюнка уже охватывала его со всех сторон. Дом сразу как бы вправлялся в зеленую раму.

            Обрушив всю массу деревьев на берег, - огромный зеленый массив разместился на западе, на стрелке полуострова, - и двигаясь на юг и на север, Серова на востоке замкнула вокруг полуострова зеленое кольцо. В это время архитекторы атаковали центр полуострова. Смелый план так называемой уплотненной застройки состоял в том, чтобы там, где протянулись гривки засоления, прикрыть бесплодную землю домами. Ставили дома тесно и улицу между ними проложили узко. Все свободное от домов и зелени пространство залили асфальтом, чтобы не оставить ни одного клочка обнаженной земли. Теснота улиц и домов, размещенных на солончаках, казалось» противоречила обычным канонам, архитектуры, но в этом противоречии был свой особый смысл новаторского градостроительства в пустыне.

ВОДА В СТАРОМ ГОРОДЕ

            Уже поднимались стены жилгородка, когда развернулось строительство завода. По воздушным, морским, речным и железнодорожным путям прибывало американскоё оборудование. Новейшая техника быстро меняла облик пустынного района, а заодно и старого города.

                    Первую разительную перемену в жизнь Гурьева внес водопровод, сооруженный строителями нефтеперерабатывающего завода. Город на Яике не знал водопровода. Со времени Степана Разина и Пугачева гнулись под коромыслом плечи казачек, носивших в ведрах воду с Урала. Когда открыли нефть на Эмбе, воду туда доставляли на верблюдах. Первая пятилетка принесла на нефтяные промысла отличную пресную, профильтрованную воду - на двести километров вглубь пустыни протянулся водопровод.

    Это гигантское сооружение. Начавшись у восточного берега Урала, оно достигло самых отдаленных нефтяных промыслов. Но Гурьев, лежащий на европейском берегу Урала, по-прежнему черпал воду прямо из реки.

               В проекте нового городка был предусмотрен водопровод. Его заложили прежде всего. Чтобы обеспечить будущих жителей хлорированной водой, решено было протянуть трубы не с завода,

а с того знаменитого водопровода, который снабжает водой нефтяные промысла в пустыне. На восточном берегу Урала, выше города Гурьева, стоят фильтры и насосы.

Но едва начали сооружать этот водопровод, как секретарь обкома обратился к Романовскому:

             - Вы - мощная организация, почему же вы тянете трубы по восточному берегу? Облисполком просит вас протянуть водопроводную нитку по нашей западной стороне, тогда и старый Гурьев получит воду.

         - Это значит менять трассу, удлинять ее, - размышлял вслух Романовский. - Трубы придется тянуть через Урал, перебрасывать с берега на берег, опускать их на дно. Как еще Москва на это посмотрит?

               - Согласование я беру на себя, - сказал секретарь. - При выполнении государственного задания мы можем и обязаны решать задачи местные.

              Через четыре дня Романовский докладывал в облисполком:

           - Мы меняем водопроводную трассу, тянем нитку через Урал с нашего заводского берега, к вам на запад.

                              Спустя еще два дня на заводе уже изготовляли водоразборные будочки для Гурьева. Вскоре были расставлены и пущены в ход все механизмы, производившие выемку земли. В невероятно короткие сроки проложили два дюкера через Урал, сварили трубы водопровода и уложили их на дно реки. Через полтора месяца водопровод вступил в строй, и город  Гурьев получил очищенную хлорированную воду.

           Весной 1944 года Арефьеву поручили планировку парка на стрелке полуострова. Пустынный берег Урала там за будущим клубом-театром, испокон веков служил зимним причалом для рыбниц и шаланд. Их сгнившие останки забили берег, теперь его очищали трактором.

               Геодезисты разбивали парк. Арефьев совершал утренний обход  по этому "фронту работ". Архитектор шел мимо котлована, который готовили для будущей насосной станции.

           Чтобы бурные воды Урала не успели захлестнуть котлован, нужно было очень быстро вынуть, а вернее - вырвать землю и залить дно бетоном. Работали экскаваторы и мощные шестидюймовые двухступенчатые насосы. А для того чтобы Урал не прорвался в котлован, ЭПРОНовские водолазы бетонировали подводную часть берега, примыкающую к будущему котловану. Бетон под воду гнали насосом.

                           Почти каждый день Арефьев приходил на завод демпферного гипса и наблюдал за отливкой декоративных камней по его чертежам. Завод был также полностью механизирован. Рабочие руки управляли только рычагами. Гипс автоматически загружался в бункер и механически разгружался. Вагонетки развозили его по шаровым мельницам... Раствор в деревянные формы подавали насосом.

                       Направляясь к стрелке полуострова, Арефьев видел знакомую картину асфальтовых работ: не раз наблюдал он ее на московских улицах. Так же, как на больших магистралях столицы, шумел на узком полуострове комбайн-асфальтоукладчик, везли на машинах-самосвалах асфальт, механически укладывали щебенку, катками укатывали дорогу. Котлованы под фундаменты домов тоже рыли механизмами. Малярные работы производились не по старинке - кистью, а пистолетами и краскопультами. Всё как в Москве ещё до войны...

                     Рядом раздался голос "прораба по озеленению":

              - Я ищу вас, Александр Васильевич. - В руках Серова

держался заметки по планировке парка. – Ведь здесь многое еще

требует уточнения.

           Оторвавшись от строительных работ, на миг мысленно перебросивших его в довоенную Москву, архитектор пошел вслед за Серовой на стрелку полуострова.

КАК САЖАЛИ ДЕРЕВЬЯ

                Лето наступило сразу. В марте еще было очень холодно и падал снег. В апреле в Гурьеве началась жара.

                      Войска в то время сражались уже в Белоруссии. Смоленские штукатуры даже слали письма на родину.

                         Строители, прослушав очередную военную сводку, направились на собрание – Серова делала сообщение о посадках в будущем парке. А  секретарь парторганизации Шелагин, обложившись газетами и брошюрами, готовился к докладу "Разром гитлеровской Германии" и делал заметки о климате и ветрах Эмбы.

          В апреле из Актюбинска прибыл драгоценный груз - тридцать пять тысяч будущих деревьев. Но прежде чем привезли саженцы и прежде чем их посадили, на берегу вдоль уральской излучины насыпали высокий земляной вал. Полуостров с его будущим городком, домами, парком, жителями был сразу отрезан от этой пустыни, что дымилась за Уралом. Этот вал ограждал полуостров и от весенних разливов. Бурно разливается здесь древний Яик. Вал сдерживал паводок и нес на себе систему орошения. По его гребню прорыли канал. По этому каналу насосы погнали воду. Она бежала большим живым потоком и растекалась мелкими ручейками по канавкам парка, чтобы орошать деревья.

            Шла весна 1944 года. Этой весной и сажали за валом парк.

Саженцы привезли двадцать восьмого апреля. Их прикопали на берегу, и они, ощетинясь голыми прутиками, дожидались посадки. В условиях жаркой пустынной весны эти солеустойчивые растения нужно высаживать сразу в грунт. Серова напугула всех:

              - Саженцы погибнут! Давайте немедленно сажать! -    Шелагин позвонил Романовскому;

             - Иван Михайлович, надо выручать. Я знаю, вы заняты, но  парк...

               Романовский появился на валу.

           - Где же саженцы? -

              -  Вот же они . -

    Романовский увидел нечто непонятное: из земли торчали веники, причем они гордо именовались "парковыми насаждениями".

             Серова склонилась над этими прутиками.

            - Боюсь, как бы шелковица не погибла. Вяз - тот, пожалуй, вытерпит, и аморфа выдержит, это кустарник. А вот шелковица - большое дерево, оно может погибнуть. Да, да, погибнуть, - повторяла она.

              Романовскому показалось забавным, что жалкий тощий хлыстик, который Серова, подняв с земли, ласково поглаживала рукой, носит такое поэтическое название - "шелковица" - и в будущем станет большим деревом.

              Обернувшись к стоявшему за ним Рейнусу, он сказал:

          - Лев Михайлович! Первого мая мы рапортуем, что парк высажен. Так что примите меры.

         - Елена Федоровна, завтра мы вскопаем парк, - сказал Рейнус, когда Романовский уехал. - Давайте прикинем, сколько вам нужно рабочих.

                   На следующее утро на стрелку полуострова направили целую армию землекопов. Руководил работами Шаплык. Явившись утром в проектную организацию, Васильковский обнаружил, что все художники исчезли - они тоже превратились в землекопов и во главе с Витей Шенкелем, серетарем комсомольской организации, ушли на берег, где разбивали парк. "Прораб по озеленению" обошла двенадцать гектаров прибрежной земли, отметив, где и на какой глубине копать ямы и канавы. К вечеру уже было вырыто тридцать пять тысяч ям различной глубины. К каждой яме вели канавки.

            Когда все было готово, начальник строительства жилгородка вызвал Серову к себе. Строго, всегда подтянутого Рейнуса даже прозвали "министром" - он вел прием в землянке, как в столичном кабинете, принимая по одному, в точно назначенное время. О нем говорили, что он "всех держит в руках". Серова спустилась в землянку, Рейнус сидел за столом. Заглянув в блокнот-семидневку, он пометил на листке: 30 апреля, 12 часов - и сказал:

              - Елена Федоровна, завтра, тридцатого, в двенадцать часов вы будете рапортовать Романовскому, что парк высажен. -

              Она задохнулась от неожиданности: парк еще не сажали, даже ещё не начали!

               - Лев Михайлович, что вы! Ведь тридцать пять тысяч саженцев. Вы не справитесь! -

             - Ну что ж, если не справлюсь - снимут с работы. - Сколько надо рабочих? -

                  В ту ночь Серова не вернулась домой. Она ночевала на полуострове, у Васильковских.

                В четыре утра "прораб по озеленению" уже появилась на стрелке. Все вокруг было объято дремой, даже вечный яицкий ветерок притих; лишь рыбаки суетились у реки, на тонях уже закидывали сети. Серова поднялась, на вал. Рыбаки узнали "агрономшу" в ее неизменной белой жакетке и панаме.

              - С добрым утром, Лен Федорна? Никак позоревать собралась? А то и порыбачить с нами? -

               - Какого судачка поймал! - закричал кто-то у берега. Серова посмотрела вниз. Широко шагая по воде в высоких резиновых сапогах, рыбак подхватил со дна прорези огромную рыбу. Влажный, отливающий серебром, трепещущий судак свисал до земля. Шла весна с обильным ловом. Старожилы говорили - Урал кипит рыбой.

        Серова повернула к площадке парка. На горизонте уже показалось солнце. Это было ласковое, милосердное солнце очень раннего утра. Оно осветило громадное разрытое пространство земли. Женщина проверяла, как вырыты ямы и канавы. По плану, намеченному ею, они были разной глубины для разных пород. Она одна знала, куда что сажать. Никто, кроме нее, не мог опознать в этих голых, тонких и как будто совершенно одинаковых прутиках и хлыстиках различные породы деревьев.

           В восемь утра начались посадки. Как и накануне, прибыла армия рабочих. Их было несколько сот человек. Прораб Шаплык удивительно хорошо умел расставлять людей. Десятники, бригадиры руководили работами. Комсомольскую колонну возглавлял Витя Шенкель. Саженцы, отобранные Серовой, уже лежали на своих участках: деревья у береговых ям, кустарниковые ближе к ядру полуострова. Все было предусмотрено и продумано, на каждую яму приходился один прутик. Ямы шли часто-часто. Растения сажали непривычно тесно. Все с сомнением спрашивали: разве так сажают?

             - Да, да. Туг иначе нельзя. Сначала посадим густо, а потом будем прореживать, - в который раз скороговоркой объясняла Серова и, взглянув на часы спешила дальше, охваченная страхом: а вдруг перепутают саженцы! Тогда ничего не выйдет!

             - Елена Федоровна, Елена Федоровна!

           Между ямами шагает женщина с узелочком в руке. Рабочие показывают - "агрономша" вон, в Комсомольскую рощу побежала. Да разве за нею угонишься?

                   Но фигура Серовой уже мелькнула на валу, и женщина устремилась к ней. 

     Жена архитектора Васильковского, Клавдия Ивановна, принесла завтрак. "Прораб по озеленению" спешит дальше - некогда.

          - Елена Федоровна, ведь вы сегодня ничего не ели. Ну, одну минуточку могут обойтись без вас?

           - Что вы! Тут секунду опасно пропустить. Чуть что не так –

 и вся аллея к черту! Столько волнений, с ума сойдешь. -

             Клавдия Ивановна так и не успела развязать узелок, чтобы накормить "прораба". Издали донеслись тревожные голоса. К Серовой спешил бригадир Митя Умаев, озеленявший участок у будущего театра.

         - Агрономша, там "карандашей" не хватает! - кричал он на ходу. – Всё уже посадили, но еще ямы пустые есть, а "карандашей" больше нет.

          - Как нет? Куда же вы их девали? Я отсчитала вам ровно сто сорок саженцев аморфы на сто сорок ямок.

             Митя Умаев растерянно пожал плечами - про аморфу он не слышал, а "карандашей" на все ямы не хватило.

         Елена Федоровна помчалась с северного вала через весь парк к будущему театру. Ей нужно было бежать километр вдоль берега Урала. Митя Умаев едва поспевал за нею.

           - "Как хорошо бегает агрономша" - удивился он.

          Вот и участок, перед театром, вот и свежие посадки аморфы. Еще никто не угадывает в этих крошечных саженцах кустарник с его жирным, блестящим листом. Рабочие, бригадиры, прорабы называют их просто-напросто "карандашами". Дерево - это ''прутик" или ''хлыстик", а кустарник - это "карандаш". Но глаза садовода видят в этом "карандаше" роскошный куст с таким странным, из древнего мира занесенным названием - "аморфа".

           - Что тут у вас случилось? - спрашивает Серова, поглядывая на ручные часы. - Уже двенадцатый час, скоро рапортовать, а здесь все еще пустые ямки.

          Десятник разводит руками - кто его знает, как получилось, а только "карандаши" все кончились.

         Серова осматривает посадки: куда девались аморфа? Вдруг, присев на корточки, она вытаскивает из земли уже посаженные "карандашики". В каждую яму втыкали по несколько штук.

         Рабочие смущенно объясняют:

       - Думали сделать лучше. Ведь совсем махонький "карандашик", что из него вырастет? Ну и решили, ежели их по несколько штук посадить, может что и выйдет. -

          И, видя, как сокрушается "агрономша", говорят: - Уж прости для первого раза, сейчас все поправим. Поспеем? -

         - "Все ли сделано, все ли в порядке?" - тревожится Серова. Стрелка часов так спешит. У себя в кабинете Романовский дожидается сигнала, чтобы ехать на площадку. Скоро двенадцать, а она все еще возится. Но вот все ямы засыпаны. Из каждой тянется вверх растеньице. Глаза "агрономши" светлеют. Она ведь знает, как это будет, когда засеребрится лох, поднимется аллея шелковицы, закружится в хороводе аморфа и встанет стеной мохнатый тамарикс. Вдруг Серова приседает и выдергивает саженец.

             - Господи ! Вяз корнями вверх ! Десятник виновато смотрит на нее.

             - Сорок лет живу, а сроду не сажал такого и не видел, чтобы люди сажали. Где же мне знать, что у него корень вот тут? -

                    Хлыстик туркестанского вяза и в самом деле так тонок, так гол, что не отличить верхушку от корня.

             Беспокойство гонит Серову все дальше, дальше - ах, опять корнями вверх! Это чингил. И еще. Теперь это карагач.

        - Выдернуть и посадить наоборот! - кричит она. Солнце жжет уже немилосердно. Горячий воздух струится и дрожит.

        - Елена Федоровна, готово? - спрашивает Рейнус. Она оглядывает с вершины вала посадки - их уже чуть треплет поднявшийся из-за Урала ветер. - "Не высушило бы почву!" - мелькает в ее сознании новое опасение, а губы уже произносят:

         - Да, Лев Михайлович, как будто все хорошо! -

      И спокойная улыбка впервые за весь этот немыслимо трудный, полный тревог день озаряет ее измученное лицо.

           На площадке появился секретарь парткома. Затем приехал и начальник строительства. Происходит нечто весьма торжественное. Серова, поправив шапочку, спрятав выбившиеся волосы, перевязав

бант на блузке, застегнув на все пуговицы белую жакетку и отерев потное, как всегда, немного смущенное лицо, рапотует:

             - Парк высажен. -

             Романовский поздравляет ее и пожимает руку. И Шелагин пожимает ей руку. Вслед за ними все жмут ей руку. Словно хозяйка, ведет она гостей к валу. Начинается осмотр парка.

           Торжественное настроение сменяется сначала недоумением, потом разочарованием.

         - Где же парк? Неужели вот эта роща прутьев? –

        Эти слова Серова не сколько слышит, она их читает на лицах Шелагина и Васильковского, Рейнуса и Романовского. Витя Шенкель переминается с ноги на ногу - словно он виноват в чем-то... Не скрывая своего разочарования, Романовский спрашивает:

           - Товарищ Серова, неужели это когда-нибудь вырастет? -

              - Вырастет, вырастет - и очень скоро. Вы ахнете! Уж это я знаю, - говорит она своим певучим голосом, я столько в нем радости, столько искреннего счастья, что люди не могут ей не поверить.

              Первого мая впервые поливали парк. Армия поливщиков заняла берег. Вдруг по площадке пронесся странный слух: "Агрономша велела срезать все посадки", Романовскому сразу сообщили: все, что вчера посадили, сегодня, по распоряжению "прораба по озеленению", срезают.

       Романовский и Шелагин немедленно отправились на площадку. За ними едва поспевали остальные. Романовский подошел к аллеям и пришел в ужас - почти все уже было срезано ! Самым удивительным в этой загадочной истории было поведение Серовой - во главе армии поливщиков она продолжала, как и все рабочие, спокойно и привычно щелкать большими садовыми ножницами.

               - Что за ампутацию вы тут произвели? - грозно спросил Романовский.

              - Это посадка на пень, - объяснила Серова. – Чтоб быстрей росло.

           "Сажать на пень"- означает срезать дерево до пня; от него оставляют лишь десять - пятнадцать сантиметров. Такое дерево быстрей растет. Этот прием, известный в лесоводстве, и применила Серова.

                   Шелагин вынул записную книжку и сделал пометку: организовать доклад о "посадке на пень".

               Начали поливать парк. Насосы пришли в движение. Вода побежала вдоль вала. Двадцать полившиков пускали воду из главного канала вала в боковые трубы. Оттуда вода направлялась по канавкам к каждому дереву, к каждому кустику. Но рельеф пустынной местности был столь ровным, что трудно было угадать куда пойдет вода. Она потекла не к посадкам, а растекалась по земле, напрасно орошая пустоши. Время между тем уже перевалило далеко за полдень. Снова рыли канавки, и Серова, почти не подымаясь с земли, вся испачканная в грязи, следила за направлением воды. Этот день, Первое мая, обычно полный веселья, флагов, музыки, показался ей одним из самых трудных в ее жизни. Ухе сменились поливщики, сменились землекопы, бригадиры. Ее одну никто не сменял. Она была бессменным прорабом, командовавшим первым поливом. К вечеру были орошены,  наконец, все посадки. Поливщики уходили с вала. За их спиной дымится пустыня, а перед глазами простирались политые растеньица и весело бежал по валу ручей. Отныне он всегда будет здесь журчать, напевая свою победную песенку.

ПРИЛЕТЕЛИ ПТИЦЫ

        День и ночь работали насосы. День и ночь струилась вода. К лету все "карандашики", "прутики" и "хлыстики" превратились в настоящее деревца и кустики. Они опушились и оперились первыми листочками. Четко обозначались аллеи. Это удивило строителей, прибывших из далеких русских областей. Никто из них,  кроме Серовой, никогда не видел подобного парка. Кусты и деревья росли в такой тесноте, что казались дикими зарослями -сквозь них невозможно было продраться.

              - Почему так густо? — неудомевали все.

              - Потом будем прореживать, - отвечала Серова.

              - Что? - насторожился Романовский, услышав, что в парке уже собираются что-то уничтожать.

              Серову вызвали в управление.

              Градостроители и с интересом слушали ее объяснения.

             - Мы сажаем густо-густо, чтобы растеньица друг другу помогали, - говорила Серова. - Это все равно как малыши в детском саду, ну или как дети в школе, как ребята в семье, - они растут вместе. А потом мы растение освобождаем от лишнего, выпускаем его на простор, как ребенка, когда он вырастет, отпускаем в мир.

                       Люди улыбались - о парке, о деревьях, об основах мичуринской науки Серова говорила, как мать о детях. Серова между тем продолжала:

                     - Растение требует непрерывной смены условий - в течение дня (свет, вода), в течение года (весна, осень) и в течение всей жизни. Когда оно вырастет, нельзя допускать тесноты, чтобы не создавать застоя жаркого воздуха. Парк нужно вентилировать, чтобы деревья все время продувались. Вот почему мы потом и вырубим многое из того, что посадили.

                      Ее слушали, и ей верили.

                     Парк рос буйно. Его постоянно прореживали. Был он странный, необычный. Низкорослый, густой, как дикие заросли, с редкой ажурной листвой. Люди прислушивались к шуму листвы.

Однажды они услышали нечто такое, что заставило забиться их сердца. Случилось невероятное - в листве пели птицы... Они прилетели на полуостров, привлеченные зеленью оазиса. Весело чирикнув, крохотная птичка вспорхнула и устремилась в высокое и голубое  небо Казахстана. И люди словно впервые почувствовали: расцвела в пустыне жизнь. Птицы пели...

ЗЕЛЕНЫЙ ПОЕЗД

                 - Елена Федоровна, прошу вас, вот тут фасад увейте, - просил Арефьев.

            Они стояли перед домом необычной архитектуры. Белое семиарочное здание перекрыто семью сводами. Перед каждой комнатой построена лоджия - стеклянная дверь служит и окном и выходом. Лоджии расписаны яркими фресками, а лоджия центральной арки синеет густым, как бархат, ультрамарином. Казахский орнамент бежал вдоль карниза.

              - Зелень должна завить эту лоджию, - объяснил Арефьев.

     И вот Серова спускает с карниза на открытую стену лоджии сплошной зеленый занавес вьющихся растений; на край палисадника она бросает узор из пестрых циний и вышивает яркий бордюр из огненно-красных канн, с их плотными, тяжелыми листьями-опахалами.

                Откуда взялись эти цветы в этой солончаковой пустыне? Их появление на полуострове также связано с именем Серовой. Это произошло в 1945 году. На полуострове снова сажали деревья. Шел второй год озеленения. Двести пятьдесят рабочих копали, сажали и поливали парк.

              В первое лето деревья поднялись на полтора метра. На второй год они выросли до пяти метров.

              - Елена Федоровна, - воскликнул Арефьев, заглянув в парк, - какой успех! На фронте успехи, и у вас тоже. -

             - Да, мне кажется, что все хорошо, - согласилась она.

             - Серова вошла во вкус, - сказал как-то Рейнус, прочитав очередную заявку "прораба по озеленению". В Аткарском питомнике она заказала на этот раз уже пятьдесят тысяч деревьев, и теперь требуется целый поезд, чтобы, все это привезти.

                 Ей дали этот поезд. В дни войны шесть вагонов саженцев прибыло на станцию Гурьев. Вместе с деревьями в город привезли и цветы. Яркая окраска цветов в деревянных кадках казалась невероятной на черной земле.

                 Благоухающий груз доставили на машинах в новые оранжереи, которые также были сооружены на берегу из белого гипса. Цветы принимали со священным трепетом. К оранжереям прилегали парники, огороды, опытный фруктовый сад. Овощи были новым увлечением Елены Федоровны Серовой. Строители получали помидоры, арбузы, дыни.

 Сюда же, в теплицы и оранжереи, свезли пятьдесят тысяч деревьев. Среди них, были настоящие деревья - пятиметровый тополь и вяз туркестанский. Серова решила пойти на риск и посадить в парке высокие деревья -ветроломную защитную полосу. Под валом, в самом влажном месте, протянулась на километр большая аллея тополей.

            Расхрабрившись, Серова вслед за ними посадила розы и сирень. Все цветы погибли. Это было ударом. В чем дело? Началось исследование уже, казалось бы, хорошо исследованной почвы полуострова. Оказалось, часть земли была засолена.

Серова - в который раз! - снова обрушилась на землю. Сняли верхний слой, извлекли проклятый засоленный грунт; с реки привезли песок и заполнили ямы, затем насыпали удобрения ( горы навоза были доставлены в городок и уложены в его неродящую землю). И когда весь этот процесс был завершен и одна почва сменила другую, в землю вновь посадили цветы.

                Зацвела гвоздика шабо. Поднялись выше человеческого роста канны и циннии. Никто из южан не видал у себя на знойном юге столь буйного роста цветов. Земля словно расплачивалась за многовековое бесплодие. Но вскоре солнце сожгло лепестки. Цветы сажали снова - теперь их окружали тенистым барьером и поливали из сильных шлангов. Цветы жили. Поле цветов колыхалось под жарким ветром...

               К тому времени уже был сооружен завод. Он отстоял от жилгородка на несколько километров. Над пустыней поднимался монументальный, строгий фронтон белого здания заводоуправления. Высокие, полуциркульные окна, характерный рисунок фонарей, боковые флигели, подступившие к главному зданию, напоминали о Лениграде.

               По зеркальному асфальту шоссе Серова ехала к заводу. Рядом в машине сидел Васильковский. Он проектировал это здание. Машина остановилась на заводской площади. Что посадит здесь Серова? Как озеленит она этот прямоугольник, с трех сторон замкнутый гипсовыми стенами и с четвертой открытой пустыне?

           Здесь не было Урала и его промытых, опресненных берегов. Здесь трудно будет вырастить высокие деревья-ветроломы: засоление обрекло бы их на гибель, как сад Терлифая.

              Серова решила расписать площадь живым узором. Густой, ароматный ковер положили у сверкающего белого здания заводоуправления, на пороге пустыни.

         Тысячи цветов были высажены перед заводом. Днем над ними вились бабочки. По ночам их освещали высокие ленинградские фонари...

          Позднее, когда завод уже был пущен, как-то в одном из цехов раздалось веселое девичье восклицание:

            - Смотрите, что я получила в подарок! –

             Девушка показывала подругам крохотный букетик осенних астр. Их было штучек пять, туго связанных в пучок. Подруги с завистью разглядывали сиреневые головки с мелконарезаиными лепестками и спрашивали:

           - Кто тебе это подарил? -

      Вместе с подругами девушка возвращалась с завода в городок. В автобусе все любовались "букетом". Сойдя с автобуса, девушка пошла по главное улице жилгородка, осторожно неся букетик в вытянутой руке - так несут свечу, боясь задуть ее своим дыханием. Дети, завидев букет, просили:

            - Тетенька, дай розу. -

Дети пустыни не знают названий цветов. Здесь каждый цветок называют розой.

ИСТОРИЯ МИТИ УМАЕВА

Букетик тех астр подарил девушке Митя Умаев, которого сначала мало кто знал.

Вернувшись на завод после поездки в Алма-Ату, Романовский воскликнул: - Сколько цветов! Это все Серова? Как там она? -

            - О! - сказал Васильковский. - Никто не подозревал силы этой женщины. Не правда ли, Лев Михайлович? -

         - Да, - усмехнулся главный инженер строительства городка. - Эта сила скоро лишит меня рабочей силы. У нашего городка "прораба по озеленению" уже появились жертвы, которые она уводит в парк.

         - А, Умаев! - вспомнил Романовский.

До войны Митя Умаев был нефтяником и жил в Баку. В дни войны он приехал с рабочими эшелоном на Эмбу строить завод. Двадцать девятого апреля он копал, тридцатого сажал, первого мая поливал парк. Позднее на станции Гурьев он встречал "зеленый поезд" - пятьдесят тысяч деревьев и цветов. С тех пор Митя Умаев неотлучно следовал за Серовой.

На его глазах возникал странный, низкорослый парк с такими необычными, густыми зарослями. Митя Умаев помнил буйную тропическую зелень Кавказа и "трудную", почти "пустынную" зелень Баку. Ничего подобного не было в этом парке. Аллеи состояли не из однородных, а из разнородных деревьев. Начинаясь у реки высокими тополями, они, приближаясь к городу, все понижались в росте. Было похоже на зеленую лестницу: спуски и подъемы.

           - Почему так? - спрашивал Умаев Серову.

"Прораб по озеленению" уже заметила пытливый взгляд молодого нефтяника и чутьем угадала в уроженце Баку садовода. Она объяснила Мите Умаеву жестокие законы солончаковой пустыни.

            - Значит, на каждой улице другое дерево, другая аллея? - переспрашивал он. - У моего дома можно тополь, а у твоего нельзя? Ты дальше живешь и сажаешь другое дерево. И на одной улице тоже нельзя, чтобы только карагач? Или только чингил?

                - Да, - подтверждала Серова, - в каждом квартале надо менять породу дерева.

Это поразило Умаева. Борьба за жизни дерева увлекла его. Митя расстался с профессией нефтяника и ушел на выучку "прорабу по озеленению".

                     Вместе с Серовой, рядом с нею, он появлялся с утра в прекрасных новых оранжереях у южной части полуострова. Оттуда они направлялись на огороды, в опытный фруктовый сад, в парк и, наконец, к густым низкорослым аллеям. Шел тщательный осмотр.

         - Как ведет себя корова Умбарова? — спрашивала Серова.

         Животное любило заглядывать в парк.

         - Корова привязана, - успокаивал Умаев. - Я проверял. А вот вчера коза гуляла у новых посадок.

                   - Митя, ты отвел ее в контору? - допрашивала Серова.      - Я заболею, если коза объест кусты. -

          Товарищи утверждали, что у Мити "зеленая страсть".

         - Это у тебя благородная страсть, Митя, - говорила Серова, помахивая хворостинкой, которой она постоянно была вооружена. - Не обращай внимания на их насмешки.

              Умаев последовал за Серовой, как она последовала за своим учителем Дубянским. Когда строители, сдав завод и городок, уехали, Митя остался озеленять полуостров. Так и Серова много лет назад, когда вся экспедиция уехала, осталась озеленять нефтяной промысел в пустыне Эмбы.

             В Баку Митя Умаев уже не вернулся.

НАРОДНЫЕ ТАЛАНТЫ

           О главном инженере городка Рейнусе и секретаре партийной организации Шелагине говорили, что они пара: "Сами не спят и другим спать не дают". Однажды секретарь комсомольской организации Витя Шенкель, работавший в бригаде художников увидел необычное зрелище: по площадке, в направлении Комсомольской рощи, шагали двое - Рейнус и Шелагин, как всегда, с весьма деловым видом; в руках оба бережно несли... только что сколоченные скворечники. Дойдя до рощи, они приколотили их к деревьям. Витя Шенкель не преминул немедленно отразить эту сцену в дружеском шарже местного "Крокодила", выходившего на строительстве, чем немало смутил и Шелагина и Рейнуса. Но всё же и они признали шарж очень удачным.

              Розовощекий Витя Шенкель был сначала кладовщиком на площадке жилгородка. Заглянув как-то в кладовую, Романовский увидел, что юный кладовщик рисует чей-то портрет. Витя Шенкель оказался художником-самоучкой. Романовский спросил Рейнуса:

         - Почему у вас художник сидит в кладовой? - и распорядился перевести юношу в проектную мастерскую к Васильковскому.

             Витя вошел в бригаду художников, занятых росписью гипсовых стен городка. Он делал эскизы, оформлял "Крокодил" и вместе с художниками расписывал плакаты: "Равняйтесь по лучшим фронтовым бригадам!". "Фронтовыми" назывались бригады, систематически перевыполнявшие норму кладки стен.

Начали класть крышу - никогда не виданный глиняно-камышовый свод, который рекомендовал председатель облисполкома. Такой свод Арефьев видел в Ташкенте. Все было в диковинку уроженцам Смоленщины и Подмосковья. С отдаленных берегов Урала привезли камыш - там были его густые заросли. Камыш сушили и проволокой связывали в длинные жгуты. Плотники сделали круглую опалубку крыши. Жгут мочили в жидкой глине и клали на опалубку. А потом весь камышовый настил заливали глиной из насоса. На свод укладывали жирную глину, которая не пропускает воду, а поверх нее еще слой глины с песком.

        Работа эта была сложной, незнакомой. Неужто этим камышом накроют дом, как бывало крыли соломой деревянную избу? У большого корыта с жидкой глиной, где мокли камышовые жгуты, толпились масса любопытных. Затем привыкли и к этой новинке и научились отлично выкладывать длиннейший жгут.

          Стены росли стремительно. Для них надо было подобрать тон орнамента. Подбор тонов, как это ни странно, сознался Васильковский весьма трудное дело. Здесь, как и при озеленении, соль ("проклятая "соль земли", - шутил архитектор) мешает человеку.

                На стенах проступали зловещие высолы. Соль мертвила краску - и кроваво-красную мумию и ультрамарин, густой, как бархат. Непрерывно меняли составы, боясь "занести” в них соль. Витя Шенкель еще только начинал растирать кистями краски, "колдуя над колером", а Романовский на машине уж тут как тут. Он очень любил роспись и, как только начинали расписывать стены, приезжал на площадку. Володя  Васильковский  рисовал  шаржи, изображая отчаяние бессильных перед "солью" художников.

         Но еще труднее было с узором, особенно при отделке портала

коттеджа  директора завода.

Нужно было перевести узор шестигранных звезд и ромбов на синий фон стены. Художники начали прикидывать и рассчитывать. Каково же было их удивление, когда они увидели, что этот узор уже наносит на стену московский штукатур Петр Иванович Филин! Про этого мастера говорили, что у него золотые руки. Он был и штукатуром, и каменщиком, и маляром. Занятый отделкой коттеджа, имея в руках эскиз с орнаментом из шестигранных звезд, Филин решил трудную задачу самым простым способом: он приготовил правильные шестиугольники, своеобразно размещая их на поверхности стены, получил в центре шестигранную звезду и по этому шаблону отделал весь портал.

              Васильковский изучил весь процесс работы Филина.

            - Сегодня Петр Иванович раскрыл мне метод, каким

народ из древне создавал рисунок, - сказал архитектор, придя к Романовскому. - В те отдаленные времена мастер казах создавал узор при помощи простых элементов. А московский штукатур Филин, словно разгадав эту тайну, возвратился к исходному положению казахского узора, разложив его на простейшие составные элементы.

              Филин был не один. На строительстве работало шесть смоленских штукатуров. Они обучили рабочих строителей искусству кладки стен и их росписи.

              Плакаты, выпущенные агитбригадой Вити Шенкеля, прославили имена колерщика Жудина, маляра Жаркова, плотника Алексеева, который на деревянной подбалке дома сделал узор прямо по чертежу, без шаблона. Это было настоящее народное творчество. До войны плотник Алексеев создавал у себя на Смоленщине неповторимые узоры резьбы на карнизе и наличниках рубленых изб. Это искусство он применил в новом, незнакомом для него узоре, созданном народом, населявшим степные кочевья.

               Наряду с колерщиками проявляли свое искусство резчики по дереву. В мастерской Коровина изготовлялись рамы, двери, открытые лестницы, карнизы, все деревянные части фасада, выдержанные в архитектурном стиле среднеазиатских республик. Искусный краснодеревщик Коровин показывал свое мастерство на деревянной колонне: используя естественный сбег ствола дерева, Коровин придавал таким образом утончавшейся кверху колонне лёгкость и стройность. Подолгу простаивали архитекторы перед возводимыми домами, любуясь деталями карнизов, искусной резьбой узора. Среди рабочих было немало талантов, и зоркие глаза зодчих угадывали их.

В ПОЧЕТНОМ КАРАУЛЕ

              Уже сооружали ТЭЦ, в литейной завода отливали трубы центрального отопления для городка, на полуострове обозначались контуры улиц, грузовые машины непрерывно доставляли с берегов Урала камыш для плоских кровель. Романовский вылетел отчитываться в Алма-Ату и вернулся обратно. Все долгое лето его мучила жара. Он задыхался и слабел. Наступила долгожданная осень - самое благодатное время года в Эмбинской пустыне: с легким ветерком раннего утра, прохладой тихого вечера . Романовский с надеждой ждал осенней поры. Но больной организм сдавал. Несмотря на это, как всегда, ранним утром на строительной площадке появлялась знакомая всем фронтовая машина и из нее выходил начальник строительства. Направляясь к новым заводским установкам, он шагал по-прежнему четко. Так же четко он работал.

                 Трудно было даже предположить, что этот сильный

стремительный, всегда собранный человек тяжело болен.

По-прежнему обходил он фронт работ. Услышав однажды жалобу - воды кипяченной нет, всю выпили, он вызвал Рейнуса.

              - Люди работают, а баки пустые. Я подожду, пока вы их наполните. - И ждал, пока привезли кипяченную воду.

              Спускаясь в большой, обшитый досками и уставленный длинными столами, блиндаж, где помещелась столовая, Романовский спрашивал:

               - Как обед? - и пробовал блюда.

         По ночам, когда огромный, многотысячный лагерь строителей спал и на берега Урала спускалась ночь, Романовский шел к реке дышать прохладным воздухом. В этот час его никто, кроме близких, не видел. Но если бы увидел - не поверил: начальник шагал расслабленной походкой, с трудом одолевая расстояние. Надышавшись, он медленно возвращался домой. А утром в урочный час, снова в появлялась на стройплощадке знакомая машина и из нее выходил Романовский, четко отмеряя шаги. Потом он делал уже только тридцать шагов, отделявших его машину от кабинета.

            Седьмого ноября 1944 года когда в праздничной колонне проходили строители, Романовский в последний раз стоял  на городской трибуне, перед которой проходили колонны демонстрантов . Больше он на строительной площадке не появлялся.

К тому времени рабочие завода уже поселились в жилгородке на полуострове. Романовский жил в домике главного инженера у Комсомольской рощи, в северной части белого города. Там было прохладно. Зеленая стена дикого винограда защищала айван от солнца. Маленький фонтан источал по капле прохладную воду. Настоящий травяной ковер - невиданная в этих местах люцерна - устилал поверхность земли.

                - Спасибо! Спасибо за этот... - Романовский на миг задумался, словно подыскивая слово, - за этот микроклимат! - сказал он друзьям.

                    Начальник строительства теперь почти не покидал дома. Он работал, не поднимаясь с кресла, - принимал инженеров, утверждал проекты. Перед ним лежали эскизы клуба-театра: четырехколонный портик выходил на главный фасад, Две открытые лестницы соединяли площадь с террасами...

       - Само по себе все это, бесспорно, хорошо, со вкусом... Но... -

- Но, - поставил Васильковский, - что общего между этой классикой и национальным характером архитектуры нашего городка, хотите вы спросить? Я тоже об этом думаю. -

               Романовский морщил лоб, в который раз возвращаясь к проекту театра. Неожиданно среди эскизов его внимание привлекла перспектива зрительного зала.

           - Кто ее сделал ?  - Мой сын, - ответил Васильковский.

           - Неужто Володя? Попросите его повторить этот рисунок для меня. Я хочу иметь его. -

         - Признаться, Иван Михайлович, - продолжая Васильковский, - и меня самого не удовлетворяют проекты театра. Я согласен, они не продолжают традиций нашей среднеазиатской архитектуры и нарушают образ города. Но театр будут строить только после войны, время еще есть, и мы с Володей уже работаем над новым вариантом проекта.

          Разговор происходил в жаркий час полудня, при затемненных окнах. Врачи отменили "ночной час архитектуры". Инженеры и архитекторы приходили в дом больного начальника лишь днем и старались ограждать его от споров, непрерывно возникавших на строительстве, от сложных вопросов, которые приходилось решать. Но тысячи иных, невидимых нитей соединяли Романовского со строительной площадкой, и от него не укрывалось ни одно затруднение в ходе работ.

       Однажды ранним утром к начальнику зашел Арефьев и положил на столик рядом с креслом, в котором полулежал Романовский, увесистый том с фотографиями классической архитектуры Ленинграда и его окрестностей. Начальник часто вспоминал Ленинград и мечтал работать после войны над восстановлением его зданий.

                    - Поедем все потом туда и будем вместе работать, - говорил Романовский.

               Он обрадовался книге и долго листал ее.

         - Что у вас с Рейнусом? Опять стычка на площади"? -      Романовский имел в виду два больших корпуса на центральной площади. По проекту Арефьева двадцать восемь столбов, отмеряя ритмичный шаг с обеих сторон площади, несли на себе балконы вдоль всей длины здания.

        Когда утвердили проект, Рейнус возражал: "Столбы ни к чему. Мне они не нужны". - "Нет, нужны, - горячо доказывал Арефьев, - очень нужны! Столбы несут на себе балконы, а под балконами, внизу, где магазины, образуются глубокие лоджии, скрытые от солнца. Лоджии-то и дают ощущение широты, за ними воздух. А без них - тяжело".

            - "Я согласен с Арефьевым, - объявил тогда Романовский. - В его замысле есть определенная идея. Тут в целесообразность, тут и изюминка, я бы сказал".

            В это утро Романовский, уже больной снова вернулся к решенному, казалось спору, который он именовал "стычкой на площади".

        - Рейнус здания строит, а столбы не строит, - рассказывал Арефьев.  Я говорю ему: "Лев Михайлович, где галереи?  Где столбы?" - А он отвечает. - "Успеем" -

       - Хитрит? - спросил Романовский и тотчас послал за Рейнусом.

Тот пришел, как всегда, точный, внимательный готовый все немедленно исполнить...

        - Лев Михайлович, я утвердил на площади лоджии. Почему вы их не строите? -

            Рейнус отмалчивался, постукивая пальцами по столу.

          - Или я здесь уже не начальник? - Романовский задал вопрос так тихо, так выразительно, он посмотрел на своего ближайшего помощника с таким укором, что Рейнуса бросило в жар.

           Что-то незнакомое прозвучало в этом вопросе, что-то новое уловил Рейнус во взгляде Романовского. И страх за жизнь близкого ему человека впервые овладел им. Он молча встал, совершенно подавленный вышел в айван, спустился по ступенькам в сад и медленно направился к калитке.

          А через открытые двери до него все еще доносился голос Романовского, продолжавшего разговор о будущей работе в Ленинграде, о великой архитектуре, которую он будет восстанавливать.

          К вечеру, когда спала жара, Романовский  медленно ходил по саду. Абрикосовые деревья уже вытянулись вдоль берега. Чингил стоял цветущей  розовой  оградой.  Лиловые кисти бисеринка трепетали на ветру.

           Васильковский, сидя у ограды, писал этюд - вид на айван из абрикосового сада.

             Вскоре начальник строительства покинул пустыню. Врачи настояли на его возвращении в Россию. Уезжая, Романовский захватил этот этюд с собой.

                 Накануне его отъезда Романовского Серова сорвала на опытной бахче три гигантских арбуза и вместе с Митей Умаевым пошла  проститься с больным. Романовский поднялся навстречу ей и, поздоровавшись, снова опустился в кресло.

               - Какие великолепные! - произнес он, любуясь большими полосатыми арбузами, которые Митя Умаев извлек из мешка и положил! перед ним. - Чем вы их поливаете? -

   - Своими слезами, - рассмеялась Серова. Романовский улыбнулся.

        - Слышал, слышал как-то о ваших слезах. Они, оказывается, действуют сильнее приказов: насос, говорят, чуть не на самолете вам доставили ...

         - Но только после вашего распоряжения, - заметила Серова.

Он махнул рукой:

          - Уж больше я не распоряжаюсь. Взяли меня врачи в плен и распоряжаются.  Вот отсылают отсюда прочь. Ваши арбузы повезу с собой, буду ими дочь в Ленинграде угощать.

              На другой день Романовского на самолете увезли из белого городка. В Ленинграде, проезжая в машине по Московскому шоссе, он увидел дом Ленсовета. Вместе с Рейнусом, вместе с Васильковским строил он когда-то это большое здание. Всё сотрудники  Романовского  последовали затем за ним на Эмбу. Там соль и пыль разъели его легкие, пустыня свалила с ног.

       Когда Романовский жил на Эмбе, перед его глазами неотступно стоял Ленинград, его величественные здания  с высокими  полуциркульными  окнами, матовые фонари, шагающие вдоль проспектов.

              Умирая в Ленинграде, он вспоминал строгий фронтон заводоуправления, высокий портал с казахским орнаментом, ажурную сетку ворот. Строитель не помнил  ни  пыльных смерчей, ни горьких соляных испарений. Над его постелью висел маленький этюд - вид на абрикосовый сад... Перед глазами было великолепное шоссе, стремившееся сквозь пустыню от завода к полуострову, вечно голубое небо и ветроломный парк, шумящий над Уралом.

В свой последний час он тосковал по этому далекому видению.

          На похороны Романовского из Гурьева прилетела делегация. Казалось, вместе со строителями в зал, где лежал их мертвый начальник, вошли зной, пыль, песок, сухое небо, траурный снег и вечный ветер. Словно пустыня встала в почетный караул.

БЕЗ   РОМАНОВСКОГО

              Начальник строительства был похоронен далеко на севере, а за тысячу километров от Ленинграда, в Прикаспийской пустыне, завершилось сооружение завода и жилгородка.  Восемь месяцев болел Романовский (новый начальник был назначен уже после его смерти), но все восемь месяцев строители удерживали переходящее знамя Государственного Комитета Обороны и ни разу его не отдали.

       В новогоднюю ночь пускали ТЭЦ.  В шесть часов утра главный инженер строительства разбудил секретаря обкома:

      - Сергей Иванович, пустили! У вас уже светится наша лампочка.

        Секретарь обкома немедленно прибыл на завод. Был устроен торжественный митинг в честь пуска ТЭЦ.

         Новогодний свет заливал улицы старого Гурьева.

         Коллектив строителей осиротел, но работал по-прежнему.

В 1945 году в Гурьев из Москвы прибыл новый начальник строительства. Войдя в кабинет Романовского - большой, сводчатый, с синими стенами, деревянной панелью, новый начальник почувствовал вокруг себя какую-то настороженность. Казалось, стены спрашивали его: "Знаешь ли, кого ты сменил? Поддержишь ли то, что создавал он тут вместе со всеми"?

             Нового начальника строительства принял секретарь Гурьевского обкома.  Шагая по ковровой дорожке кабинета,

он говорил:

              - Ваше положение нелегкое, - Романовского здесь очень любили. Но вы должны понять, что так любить руководителя может только здоровый, творческий коллектив. Присмотритесь к людям, и вы почувствуете - Романовский никогда не сковывал их, он умел будить, развязывать в каждом инициативу...

          После беседы с секретарем обкома начальник знакомился со строительством завода и жилгородка.

         Вдоль стен мастерской Васильковский расставил подрамники с эскизным и техническим проектом клуба-театра. Он оглядел эскизы, и сердце его сжалось: впервые за много лет он отчитывался не перед Романовским.  

                      Выслушав доклад архитектора, начальник сказал:

                - Продолжайте работу, как и прежде.

                 И  Васильковский   продолжал.   Пока шла  война, строительство клубов и театров было приостановлено. Тогда на полуострове в первую очередь сооружались жилища, школа, больница...

          Но в 1945 году, когда заканчивалось строительство завода и городок заселяли рабочие, уже нельзя было обойтись без клуба. По наследству от строителей новые жители получили большой блиндаж, в котором прежде была столовая, а затем оборудовали кинозал ... Рабочие шутили: - как на фронте!

                   Война шла уже на подступах к Берлину, еще гремели орудия, когда ЦК КП(б) Казахстана и Гурьвеский обком вошли в правительство с ходатайством о строительстве на полуострове клуба-театра.

                  Правительство разрешило, несмотря на военное время.

Осенью 1945 года задание правительства по сооружению завода и жилгородка  было выполнено.

         Отгремели салюты победы. Страна переходила к мирному строительству. Рабочие и инженеры поселились в белах домах нового  жилгородка.  А его строители покидали эту пустыню.

Эшелоны с рабочими тянулись из Гурьева на запад. Знатные каменщики, штукатуры, плотники возвращались на свою родину

- на Смоленщину, в Белоруссию, на Украину.

                   Васильковский со своей семьей вернулся в Ленинград.

Арефьев еще раньше уехал в Москву проектировать рабочий поселок на Перовом поле.

                    Серову наркомат вызвал в столицу озеленять поселки "Газнефтестроя". После двадцати четырех лет жизни в пустыне она покинула полуостров...

          Самолет снизился на Внуковском аэродроме. Серова ступила на землю Подмосковья; зелень стояла стеной, и стена эта упиралась чуть ли не в самое небо, - до того высокими показались деревья женщине, чей глаз привык к виду низкорослой, поливной зелени пустыни...

           Прошел год... Серова сажала деревья, разбивала цветники.

          - "Здесь все отлично растет, делать все легко и просто, не то что там у вас, -  писала она на Эмбу своим многочисленным друзьям. - Но все больше ощущаю я тоску по тем трудностям” -

        Все чаще вспоминала Серова последний парк, высаженный на полуострове: "Деревья уже, наверное, дают тень? ... Справляется ли Митя? А цветов, пишет он, в этом году не сажали.

           На зеленых просеках Подмосковья она тосковала по редким островкам зелени, вздымающимся над безбрежно-печальной солончаковой пустыней.

Когда наступил очередной отпуск, Серова неожиданно для всех собралась в Гурьев. Когда она прилетела, её спросил прораб Шапарь, оставшийся достраивать дома второй очереди:

           - Елена Федоровна, неужели во всей стране не нашлось краше места для отдыха?

        - Краше есть места, а милее сердцу нет, - улыбаясь ответила Серова.

ОАЗИС на ПОЛУОСТРОВЕ

           Как выглядел белый городок, вновь увиденный Серовой?

Аэродром и старый Гурьев были окутаны густым дымом - в степи бушевал ураган. Казалось, он способен вырвать из земли саманные домики, поднять на воздух и унести людей, машины... Черным штопором ввинчивались в небо смерчи. Они сопровождали машину Серовой вдоль всего пути и разбивались о зеленую стену у ворот нового жилгородка. Здесь смерчи исчезали.

                     В воротах, образуемых двумя павильонами - автобусными остановками, четко, как сквозь хорошо промытое,  досуха вытертое окно, был виден белостенный  жилгородок.  Серова невольно оглянулась назад, откуда только что примчалась машина. На востоке все еще дымилась буря. А здесь в прозрачном воздухе стоял очень молодой город. Все,  что было позади, - саманные домики,  пыльное движение жаркого воздуха и печаль голых пространств  - все отступило, ушло. И осталось лишь вот это натертое до блеска шоссе, которое стремилось к белому оазису. Машина в городок не вошла. Проезд по главной улице, где стоит школа и гуляют дети, воспрещен. Автобусы останавливаются у ворот гипсового города.

                     "Как на курорте", - это ощущение пришло к Серовой

сразу и уже не покидало ее. Все было жизнерадостное и спокойное: тихая улица, невысокие дома, коттеджи под плоскими кровлями, совершенно гладкие белые стены с деревянными карнизами, раскрашенные айваны с навесами,  открытые лестницы, узорные фонари, ажурная листва палисадников...

         Главная улица, по которой шла Серова, начинаясь у восточной границы городка, перерезала весь полуостров и доходила до его западной границы. Эта единственная магистраль связывает городок с внешним миром, движение идет лишь в одном направлении - с востока на запад. Продвигаясь вдоль улицы, Серова как бы заново знакомилась с замыслом архитекторов, уже воплощенным в зданиях. Словно разыгрывалось музыкальное произведение. Вот маленькая пауза перед финалом - улица в конце чуть сузилась, чтобы выразительнее подчеркнуть торжествующий аккорд – главную  площадь  жилгородка.  

           Перспективу замыкало большое красивое белое здание с двухэтажной зеленой лоджией под стрельчатыми арками. Это был клуб-театр. К нему ведут два больших корпуса, отмеряя четкий шаг столбов вдоль всей длины площади. Глубокие колоннады по обеим ее сторонам образуют галереи  перед  магазинами  в  нижнем этаже  и  балконы  для  квартир в верхнем. Можно обойти все магазины и не попасть под  жаркое солнце.

          За колоннадой  находится и ресторан. Деревянные панели, синие, в золотых звездах стены. Серова обратила внимание на неприхотливые "пустынные букеты", украшавшие столики: в вазах зеленели листья ажурного карагача, посаженного ею на этом полуострове...

Когда разбивали парк, этого здания не было. В то время архитектор Васильковский  еще только работал над  его  проектом. Театр господствует над замкнутой площадью, над узкой улицей, стремящейся к нему с востока, над парком на западе, обступившем его с трех сторон.                           

              Серова помнила - когда театр еще не был построен, лучи закатного солнца нестерпимо слепили глаза. Теперь здание закрыло яркий диск солнца. Темно-фиолетовый силуэт каменного массива проступал на багровом фоне неба.

         Архитектор украсил карниз гипсовым кружевом резьбы и легкими златоглавыми башенками по углам крыши. В предвечерний час этот сквозной узор кажется легким, воздушным орнаментом. Серова обошла вокруг театра. Крылатый конь вознесся над западным порталом, выходящим к реке. Три лестничных марша сбегали вниз. Откосы между лестницами устилали четыре травяных ковра.

  лотъемъ в Форгъито! Что будет*

 Театр приспособляли к жаркому климату и оборудовали не только зимней, но и летней открытой сценой. Серова была взволнована. Значит, в летние месяцы парк, посаженный ею, служит зрительным залом. . . Она склонилась над травянным покровом - это была люцерна, "Уже без меня привезли", - подумала она и спустилась в парк.

                   Чем скучней была окружавшая полуостров пустыня, тем жизнерадостнее казался жилгородок, в котором театр и двухэтажные дома над Уралом словно возникали из зелени парка. Уже спускались сумерки, и Серова торопливо зашагала по аллеям, осматривая деревья. Ветроломная  зашита  городка - тополя поднялись высоко, их верхушки не усыхали. Канавки вокруг деревьев были влажны...

                Вдали звучал оркестр-на площадке парка начинались танцы.

            Первую ночь Серова провела в гостинице. Она раскрыла окно, затянутое сеткой. Улица была залита ярким светом фонарей.

А наутро ее разбудили старые друзья. Первым явился Митя Умаев и сразу стал жаловаться.

          - Елена Федоровна, не могу без тебя. Пора пчел заводить, а без тебя боюсь. Тебе дали на парк сто рабочих, а мне - десять. И клубнику твою не хочу без тебя кушать -скучаю. Оставайся тут. Тебе нельзя больше уезжать.

        Затем к ней пришёл Иван Илларионович Шапарь.

        - Елена Федоровна, пошли в городок! Пройдемся,

посмотрим парк, оранжереи, побываем в квартирах

познакомитесь с народом ...

          Они вышли из гостиницы.

          В то время уже были сооружены почти все общественные здания и построены все четырнадцать типов жилищ.

       Баня, больница, пекарня, оранжерея, водонапорная

башня, котельная расположились на востоке, у въезда в город, вокруг малой площади и по южному берегу Урала,

а все административные учреждения, парткабинет, театр, ресторан, парикмахерская, магазины были сосредоточены в противоположном конце города, на центральной площади у парка.

                    В жилгородке действовали водопровод, канализация, центральное отопление и телефон. Так выглядел гипсовый оазис на берегу древнего Яика. Он продолжал строиться и непрерывно разрастался. Но на Серову, как и на всех прибывавших  на  полуостров, он производил цельное впечатление, казался завершенным, оформленным. Это объяснялось тем, что сразу была застроена главная улица, одновременно возникли дома на северо-востоке, у въезда в городок и у береговой линии Урала. Образовалась как бы жесткая рама города, в которой незаконченные кварталы второй очереди были обозначены пунктирами отдельных зданий.

        - Здесь все намечено планировкой раз и навсегда. Я лишь продолжаю начатое еще при Романовском,  сказал Шапарь.

         То, что Серова видела когда-то в процессе стройки лишь частями, теперь предстало перед нею во всей своей последовательности и совокупности. Расположенные симметрично дома имеют свое зеркальное отражение на противоположной стороне улицы и вместе составляют малый ансамбль. Повторяясь через известные промежутки, малые ансамбли входят в большие, которые в свою очередь в единый общий ансамбль - жилгородок.  Деревянные детали домов подчеркивают единство ансамбля и улицы.

            - Теперь эти дома, - говорила Серова Шапарю,

- кажутся мне дружной семьей, где каждый помогает другому, чем-то похож на другого и всё же отличен от него...

     - Вот-вот, - оживился прораб, - это и есть ансамбль! Дома здесь - не кичливые  особняки,  враждующие друг с другом, разрывающие  улицу  и  единство жилгородка.  Кто-то хорошо сказал, что эти дома - страницы, улицы - главы, площади- части одного большого произведения.

              Они шли от малой площади к центральной.

Семиарочные  дома - вагончики и одноквартирные двухэтажные коттеджи с легкими висячими балконами тянулись по обеим сторонам улицы. В промежутках между ними были одноэтажные дома с входом, расположенным  в глубоких айванах. Центр занимала школа  с высоким крыльцом. Улицу завершали большие угловые дома с маленькой нишей и глухим входом под узорчатым фонарем. Дома эти стоят у главной площади.

        - Помнится, здесь я впервые увидел вас, - заметил Шапарь. - Вы, тогда пришли с Васильковским, и он выговаривал мне, почему я не покрасил лоджию и не сделал вот эту маленькую нишу.

          - Да, да! - оживилась она. - Это был мой первый день на полуострове.

                 Они вошли в общежитие для одиноких и малосемейных. Здесь жил Умаев. Семь арок сводчатого перекрытия образовали тринадцать жилых комнат.

         - В соседнем семиарочном доме, - рассказывал прораб, - двухкомнатные квартиры: столовая, спальня, кухня, ванная - внизу, две спальни- наверху. Таких домов в городе теперь было уже десять.

    - А вот этот тип дома повторен в жилгородке дважды. Серова увидела: роспись-фреска на гладкой стене

сделана геометрической плетенкой, широкие полосы - цвета ультрамарина, узкие - красного. Здесь одно время жил Васильковский. Так выглядели квартиры массового строительства.

          Следующие многоквартирные дома варьировали уже знакомые типы двухэтажной застройки.

      Шапарь повел Серову в северную часть полуострова. Здесь строили новые дома - шла кладка стен. Глубокие траншей дожидались саженцев. У Комсомольской рощи стояли коттеджи с приусадебными участками: домик директора завода, домик главного инженера. Серова увидела уже знакомые резные колонны в айване, звездный узор на портале, фонтан, источающий по капле воду. Прежде здесь жил Романовский.

СТАРЫЕ ДРУЗЬЯ.

           Городок с его комфортабельными жилищами, асфальтированными улицами, зеленью был заселён и обжит. Среди его жителей оказалось много прежних друзей, знавших Серову по Доссору и Гурьеву.

                Вечером её навестил давнишний приятель - нефтяник Бородин, тот самый, что в первые годы после революции "заведовал советской властью в Доссоре". Серова с интересом слушала его рассказ о жизни на полуострове.

        - Городок на славу и благо народа,- говорил старый большевик. - Тут подумали о рабочем - дышать можно, и человек себя гордым чувствует. Я прожил  жизнь  дай бог, как говорится,- чего только не видал! На Эмбе все силы оставил. Ветер из меня всю душу вымотал, солнце всю кожу спалило, песком да пылью глаза, уши, рот и, можно сказать, даже внутренности забило. Да чего там рассказывать, тебе самой не меньше моего досталось! А тут в городке, я скажу, впервые дышу вдоволь. Другой, вовсе другой воздух! Всю жизнь местный климат Эмбы проклинал, а здесь я с ним не воюю, а вроде дружу. Меня уже совсем со счетов врачи списывали. Доктор Фабриков  говорил: "Только на курорте, Бородин, твоё спасение". А тут я без курорта ожил. Любуюсь на улицы, на площадь, на дома, на асфальт, на фонари, - света сколько! - и гордится моё рабочее сердце: до чего этот городок хорош !

         Бородину было уже пятьдесят пять лет, когда он пришел на новый завод. Почти всю жизнь этот кадровый рабочий, бывший балтийский матрос, провёл на нефтяных промыслах. После Доссора он был попеременно директором в Косчагиле, начальником добычи в Кульсарах, Сагизе, Макате. Затем партия направила его на новый завод. Он поселился в этом жилгородке - оазисе.

        Белый городок на Яике свидетельствовал о высокой культуре строительства, и Бородин непрерывно твердил на собраниях: "Это благоустройство надо поддерживать, развивать". Как всегда и везде - в Петрограде и на Балтике в семнадцатом году, в Доссоре после революции, Бородин и на полуострове чувствовал себя хозяином.

          Старого большевика избрали в партком и завком, и он сразу стал отстаивать культуру своей новой

"маленькой столицы", как называл он гипсовый городок. С увлечением рассказывал Бородин агрономше" о споре, возникшем на полуострове.

       Не успели новые жители поселиться в домах, как население разделилось на  два лагеря - "городской" и "сельский". Лагерь "горожан" возглавили квалифи­цированные рабочие и инженеры, "сельский" же лагерь составили обычные домохозяйки.

                Оглядев весёлые квартирки с очень высокими потолками, просторными лоджиями, оконными сетками, отдельной кухней, водопроводом, канализацией, ванной, ранее невиданными в этих краях, женщины удовлетворённо вздыхали: как  же хорошо. И тут же недоумённо спрашивали:

         - А где же огород, курятник, сарай?

       Каждый домик выходит и на улицу и на боковые проезды: со всех сторон он нарядный. Все стороны дома, все входы в него окружены лоджиями. Ограда не отделяет дом от соседнего. Внутренние пространства между домами заняты  зеленью палисадников. Всё это привлекает и радует глаз.

        - Как в столице или на курорте!- гордились новые

жители.

          - Всё  это хорошо, но как жить без коров и кур? – сетовали домохозяйки.

    - И в Москве без коров живут, - заявляли "горожане"    - Тут вам не деревня, а город ! -

     Но хозяйки, нимало не смущаясь, спешно сооружали курятники, разводили кур.

  Вместе с первыми жителями на полуострове появились козы, за ними последовали коровы. Куринные лапки рыхлили и без того взрыхлённую солью землю полуострова. Камышовые сараи для скота, обмазанные глиной, прилепились к белым стенам. Страстные рыболовы украсили айваны и балконы гирляндами вяленой рыбы.

         Бородин негодовал:

        - Все мечтают:  ^- "Ах, пожить бы в Москве, пожить бы в Ленинграде!" А ведь на Невском или Охотном такого сроду не увидишь, чтобы коза гуляла, чтобы рыбу вялили! - возмущался он. - Там человек и улицу переходит только где положено. Давайте тут жить, как в Москве или Ленинграде.

            Его поддержали рабочие с Доссора, инженеры, прибывшие с юга,

             - Коровы - это навоз и мухи... А здесь всё так чисто, опрятно,- морщился местный врач.

               Однажды на главной улице городка появился печальный, недоумевающий житель пустыни - верблюд.                       Его привязали к колоне большого айвана на центральной площади. Это переполнило терпение горожан". Директор завода,  самолично отвязав верёвку, сказал:

       - Освободим колонну от верблюда, а заодно и бедное животное от колонны. -

              - Это городок столичного типа,- категорически заявили в заводоуправлении.

   - Снимайте эти украшения! - потребовали "горожане" - Балконы только для человека и вьюна. Пусть рыба загорает на другом курорте. Было окончательно решено: пусть на полуострове весь бытовой уклад носит строго городской характер... Сельская тишина, но столичная культура. Ни коз, ни коров, ни кур, ни мычанья, ни кудахтанья. Избавить население от пыли, которую подымает стадо, от мух, от навоза. Сараи для скота решено было построить за пределами городка. Гирлянды вяленой рыбы были сорваны с балконов.

              Серовой рассказывали: возвращаясь с завода, директор собирал на улицах городка бумажки, окурки, арбузные корки. Набрав пригоршню "трофеев", он поднимался в жилищно - коммунальную  контору, которая следила за чистотой, порядком, благоустройством, озеленением  и ремонтом городка, клал эти "трофеи" на стол. Клал молча, и его молчание было красноречивее слов. Это походило на врачебный обход. После этого немого укора работники ЖКК тщательнее убирали, мыли и чистили жилгородок...

         Проезд по главной улице был закрыт. И шофёры никогда не нарушали этого правила.

              В городке на полуострове бытовой режим регулируется производственным ритмом завода. Его поддерживают сами жители - рабочие, инженеры...

ПОБЕЖДЁННЫЙ КЛИМАТ.

         Ясли и детский сад городка размещены у парка и фасадом обращены к излучине Урала. Здесь же, в парке, выстроены площадки для игр, детский участок огорожен зеленью. Так архитекторы решили одну из главных задач: уберечь детей  от  палящего  солнца. Огромные лоджии окружили оба здания. Влияние улучшенного  микроклимата на детские организмы сказалось  очень  скоро.

Когда об этом докладывали в Гурьевеком обкоме, секретарь сказал:

            - Этими достижениями мы обязаны нашей Компартии, которая неустанно борется здесь за человека, преодолевая злостный климат. В жилгородке

мы отстояли у смерти  жизнь  маленьких  детей.

            Двухэтажное здание больницы на берегу Урала в нижнем течении, в соседстве с оранжереями и опытным фруктовым садом, - одно из самых больших и красивых общественных зданий.

   Больница в городке - это целый комплекс сооружений: палаты, изолятор, кухня, ванные, приёмные кабинеты, комнаты отдыха, поликлиника  и амбулатория. Окна всех палат выходят на Урал, в цветник  и  в сад.

      Старожил Гурьева  доктор  Фабриков, стяжавший  на Эмбе огромную популярность, был уже в годах, когда его пригласили  в  эту больницу. Ужасающий климат подорвал его организм. Ему всё труднее было работать в условиях пустыни, которую он изъездил вдоль и поперёк.

         Директор завода распорядился создать  Фабрикову нужные условия. Его поселили в новом коттедже у шоссе, ведущего от завода в жилгородок.

        Утро. В городок въезжает большая крытая машина скорой помощи с красными крестами на сером кузове. Доктор  Фабриков  приехал... В больнице начинается утренний прием. Больница стала районной. Вот прибыл больной с промысла  Макат, пришли два казаха из соседнего аула. Приехала издалека роженица: "Только у Фабрикова  буду  рожать". Звонит секретарь горкома:

      - "Нельзя ли мне попасть на приём к Фабрикову?"-

         На вопрос: Как идет работа?'- Фабриков отвечает:

- Роды, ампутация, аппендициты, язва желудка, иногда кесарево сечение.. Обыкновенная работа рядового хирурга и никаких "ЧеПе". ,

Вот это "никаких чрезвычайных происшествий" - самое великое достижение больницы, результат улучшенного микроклимата.

- Эпидемий в городе нет. Желудочных заболеваний нет. Явлений туберкулеза нет - добавляет доктор.

Серовой рассказывали, что все инфекционные больные поступают из других мест - из аулов, с нефтяных и рыбных промыслов. Случаи детской диспепсии в городе

наблюдались, но значительно реже, чем в старых посёлках.

         Когда рабочие и инженеры завода были удостоены высоких правительственных наград, доктора Фабрикова также наградили орденом.

         Городок на полуострове одержал победу над этим тяжёлым климатом - эпидемии исчезли...

             Основное население городка - рабочие высокой квалификации, операторы, лаборанты, инженеры. После трудового дня в цехах и лабораториях они возвращаются в оазис, где всё обеспечивает им уют и отдых, где стены и зелень укрывают от зноя и пыли, где водопровод и канализация спасают от эпидемий, где сельская тишина соединяется со столичным комфортом.

        Серова помнила: здесь, в районе Эмбы, люди жили десятилетиями и не могли изжить "чемоданные настроения", стремление  вернуться туда, где природа - благо. Уехать! Это чувство всегда владело человеком, попавшим в этот климат впервые . Но вот на завод приезжали рабочие Эмбинских промыслов, инженеры из Туапсе, Уфы, Баку и их сознание словно менялось. Завод был новый, отлично оборудованный. Происходило самое знаменательное: люди примирялись с пустыней.

        По отношению к Гурьеву - областному центру с аэродромом, железной дорогой и большим речным портом - жилгородок на полуострове является окраиной. Обычно, живущие на окраине люди, стремятся в "центр". Но жители нового жилгородка весьма неохотно, лишь в силу необходимости, покидают  полуостров. Зато гурьевчане охотно посещают этот оазис.

            Был воскресный день, и Серова наблюдала, как городок наполнялся экскурсантами. Инженеры из "Казахстаннефти", рабочие рыбного комбината, старожилы Гурьева приезжали сюда на автобусах. Их привлекали белые дома, парк над Уралом, залитые асфальтом улицы, кафе-ресторан и больше всего театр.

    Клуб-театр просматривается с автострады на востоке, с пустынных берегов Урала на западе, в просвете аллей

парка, в пролёте главной улицы, с гурьевского аэродрома, с далёких пыльных степных просторов.       Шапарь рассказывал:

          -Ещё только везли из мастерских московского метро люстры, с мебельных фабрик Риги - кресла партера, из Туркмении - ковры, а Гурьевский  облсовет и горсовет уже обсуждали: как преодолеть зимнюю пургу, многокилометровое расстояние, отделяющее городок от других посёлков, разбросанных вокруг Гурьева? Как зрителям возвращаться ночью после спектаклей в отдалённые районы и посёлки?

         Зимний зал имеет 600 мест, летний амфитеатр, выходящий в парк, -1000 мест. Здесь была библиотека, музей и клубные комнаты.

            К театру тяготеют и старый город и весь район Гурьева. Все торжественные заседания происходят в здании клуба-театра. Здесь отмечают праздничные даты, значительные события в жизни страны, города и завода.

              Зрительный зал театра очень наряден, покрыт коврами. Акустика великолепная. Комнаты для клубных кружков, фойе, буфет - всё отделано со вкусом.

            - Мы здесь не только хотели сделать всё хорошо, но старались сделать лучше, чем в других местах, чтобы никому неохота было уезжать отсюда, - рассказывал Шапарь - И что же? Полюбили люди этот жилгородок!

ПРИЯТНЫЕ РАЗГОВОРЫ.

                     На полуострове Серова нередко слышала критические замечания в адрес строителей: сараи для скота надо было сразу, ещё до "великого спора", построить вне городка ; в общежитии для холостяков умывальники малы - вода разбрызгивается, заливает пол ; в трёхкомнатных квартирах санитарный узел разместили очень неудобно - в середине квартиры ; арка в гипсовой стене, где висят наружные лестницы, с огромной силой втягивает ветер, зимой он срывает двери с петель. Эти арки даже прозвали аэродинамической трубой. Её придётся заделать.

          - Слишком жарко топят, - жаловались одни.

          - А у нас холодно, - замечали другие.

              Кто-то был недоволен окном - в угоду фасаду его сдвинули в угол. Кому-то вообще не нравится вся планировка квартиры.

         - Слушая эти жалобы, Бородин улыбался.

         - О чем мы говорим?.. Где мы? - спрашивал он.

- В Москве или в Киеве, а может быть, в Уфе?

       - Так и должно быть,- заметила Серова. - В конце концов человек, прибывший сюда из столицы, не испытывает неудобств: здесь  всё, как в Москве.

        - Кроме трамвая и метро,- шутил Бородин.- Раньше люди здесь ходили с чёрными от копоти лицами. А теперь стёрли с лица человека сажу, человек засиял, и земля засияла. А мы уж забывать об этом стали и говорим не о песчаных бурях, а об окнах, спорте, танцах. Приятные разговоры !...

ШКОЛА НА ПОЛУОСТРОВЕ.

      На рассвете пошёл дождь - редкий гость в пустыне. Он разразился, как это обычно здесь и бывает, с невероятной силой. Глинисто-солончаковая почва вмиг разбухла. В то утро Серовой нужно было лететь в Москву. В течение первого же получаса дороги в окрестностях аэродрома пришли в негодность. Спустя час после того, как разразился ливень, вышел из строя транспорт - увяз в густой грязи. Ещё через два часа прекратилось движение не только на степных дорогах, но и в самом Гурьеве, прервалась связь между бухарской и европейской стороной - машины, облепленные тяжёлой грязью, не брали "высоту" двугорбого наплавного моста через Урал. Вскоре с улиц

почти исчезли прохожие и город опустел. Одинокие пешеходы являли странное зрелище. Их калоши были верёвками привязаны к ботинкам. Липкая, как дёготь, густая, как глина, грязь в один миг пудовыми гирями повисала на ногах - шагать невозможно, ноги разъезжаются. В таких случаях всё движение замирает. Вот что такое ливень в солончаковой пустыне!

      Но это бедствие так же неожиданно прекращается.

Ливень длится недолго. Выглянет солнце, и неистовый ветер пустыни начинает свою осушительную работу - в два-три часа земля продута, проветрена и высушена.

Ливень, который застиг Серову на пути к аэродрому, разразился на рассвете. В необозримом океане разбухших солончаков стояли затертые грязью машины.         И только один островок не был затронут этим стихийным бедствием - гипсовый жилгородок на Яике.

В это утро можно было наглядно ощутить, что такое улучшенный микроклимат. Там зеркальный асфальт прикрывает улицы и шоссе. Несмотря на ливень, как всегда, с завода прибыли автобусы и увезли утреннюю смену на работу. Великолепное шоссе было невредимо. Матери принесли в ясли детей, привели в детский сад малышей. Ребята шли в школу. К больнице подъехала карета скорой помощи, и доктор Фабриков начал прием.

                 В это утро Серова не улетела. Машина, направлявшаяся к аэродрому, не одолела грязи пустынных степей. Она вернулась обратно в городок, когда школьники уже шли в школу. Зрелище, представившееся глазам садовода пустыни у дверей школы, умилило ее. Ливень только что кончился. Тротуары были еще мокрые, в палисадниках разбухла почва, обувь у детей была грязная, потоки воды еще неслись вдоль главной улицы. Дойдя до школы, дети, как по команде, разувались и принимались мыть в этом потоке ботинки и сапожки. Вымыв, бережно ставили их на школьное крыльцо, затем с остервенением болтали босыми ногами в воде. Это были дети пустыни, лишь недавно поселившие  в оазисе. Серова знала: для них ливень - благо: счастье, радость и наслаждение. Вода, которая несется по мостовой, кажется им самым прекрасным явлением природы. Ведь это вода! И потому так весело  бегут  они вслед за потоком.

В школу ребята входили обутые в чистые ботинки и сверкающие калоши. Так их приучили. Серова последовала за ними.

       Школа на полуострове очень молода. В то время ей было лишь три года - столько же, сколько жилгородку. Еще не было девятых и десятых классов, потому что некому было их посещать. Шестой, седьмой и восьмой классы считались "пустыми". А младшие классы были переполнены. По плану наметили вторую школу, на противоположной стороне улицы, где взрослые, к великому удовольствию всех школьников, организовали физкультурную площадку с турником и волейбольной сеткой.

           Серова помнила: школу проектировали любовно, продумывали каждую деталь. Вероятно, ни одно здание в этом городке, кроме клуба-театра, не привлекало столь пристального внимания партийных  и общественных организаций как первая школа. Не только архитекторы, не только Романовский, но обком и облисполком вникали во все детали проекта. Школу построили в два этажа, с просторными верхними и нижними залами. Вокруг залов группируются все классы, кабинеты, учительская, библиотека, канцелярия и другие помещения.

        В просторных высоких классах много света, много воздуха, но в то время было еще очень мало парт - дети сидели тесно, как куры на насесте, по четверо на парте.

Доски сюда доставили из Астрахани. Постепенно привозили столы, стулья, шкафы - и каждый раз это было событием, в котором участвовала вся школа.

         Наряду с русскими классами в школе было четыре начальных казахских класса. В такой школе все трудно - и воспитание и преподавание: здесь дети разной речи, разного уровня развития.

        - Всего сложнее, как это ни странно, - рассказывали педагоги, - с ботаникой, зоологией. От нас требуется

огромное уменье, вернее - даже, искусство, чтобы приблизить к детям пустыни пока еще не известный им мир флоры и фауны. Обыкновенная живая бабочка поражает их,  жук для них - экзотика. Когда в Гурьев приехал  цирк  Дурова, всю школу - 880 школьников - повезли к нему. Педагоги рассматривали посещение цирка как наглядный урок.

        Серовой рассказывали: в оранжереи, созданные ей и в опытный фруктовый сад, посаженный ею, водят класс за классом; школьники окружают деревья, дивясь невиданному в этих краях цветению. Раскачиваются от ветра головки циний, гвоздик.

      Дощечки предупреждают: "Не рвать! Семена !"

      Митя Умаев показывает школьникам притаившуюся в чашечке цветка пчелу. Волнение необычайное.

На следующий день в классе только и разговору, что о пчеле, она вчера кого-то укусила. "Она ужалила", -поправляли педагоги.

          - Зато ребята великолепно знают верблюда, осла, -рассказывал директор школы, - они отличные рыболовы, даже умеют приготовить черную икру.

-            Несмотря на то, что преподавать детям разной речи сложно и трудно, -  говорили учителя, - здесь очень увлекательно работать. Ну, и обстановка и окружающая атмосфера много значит;  ведь все совершенно новое, все красивое, какое-то особенное - эта улица, дома, архитектура. Нам приятно в этом просторе, в этой свежести...

           Серова слушала все это, не скрывал волнения.

          - Но цветов дети по-прежнему не различают? -спросила она.

          - Да, - сознались педагога, - любой цветок они называют розой.

На следующий день Серова с сожалением покидала полуостров.

        - Ну, в чем дело? - утешал её на прощание Шапарь.

-На будущий год опять в отпуск сюда, раз милее сердцу места не нашла!

РАЗВЕДЧИКИ ПЕРВОЙ ЛИНИИ

                 Оазис стоит над голой пустыней, наперекор зною, ветрам, пыльным смерчам. Стоит как победа, как торжество советского человека.

           Он утверждает новую эру в освоении человеком пустыни, знаменуя новые победы нашей культуры.

                 Люди, приезжающие в Гурьев в 1950 году, уже не застали многого из того, что когда-то поразило Романовского. Старый город преображается. Новый, из металлических конструкций, мост через Урал соединяет теперь европейскую и бухарскую стороны. За низкими деревянными оградами сидят в ямках саженцы карагача и джиды.

             На бухарской стороне, в городке "Эмбанефти", идет борьба с вторичным засолением.

         Филиал казахской Академии наук - ее почвенно-ботанический отряд - занят проблемой опреснения почвы. Жена Терлифая - старый педагог, известная всему городу общественница, депутат Гурьевского совета - после смерти мужа продолжает его дело. Она вновь озеленяет бухарскую сторону.

           Хлопья сажи больше не носятся в воздухе - дома запрещено отапливать нефтью;  уже есть решение о газификации Гурьева. Привозной уголь сменил жидкое топливо. Черная пленка снята, бесследно исчезла с лица человека и с лица города...

            С того времени, как в жизнь нефтепромыслов Эмбы вошел водопровод, протянувшийся на двести пятьдесят километров вглубь безводной пустыни, прошло двадцать лет. С тех пор как железная дорога соединила Гурьев с Ташкентской линией, прошло десять лет. Все эти годы людей сопровождала мысль и о преобразовании природы. С первых лет советской власти шло наступление на засуху. Каждый год в закаспийские степи приезжали борцы с суховеями.

Уже после отъезда Серовой в парке на полуострове появились первые разведчики будущей лесной полосы. На карте Советской страны обозначились черты великого плана преобразования природы.

             Восемь лесозащитных полос!

           - Конечно, - согласился Васильковский,- наше время перешагнуло эту ступеньку. Ведь этот обнародованный план лесных полос переводит не только градостроительство в пустыне, но и наше сознание на иные масштабы. Смотрел карту зеленых насаждений. Какой грандиозный план! Какой размах!

                  - А вас, Елена Федоровна, - Васильковский обратился к Серовой, -поздравляю! Парки ваши там, на берегу Урала, стоят прямёхонько на трассе главной лесной полосы: Гора Вишневая - Гурьев.

      - Ну, что по сравнению с этим планом мои посадки! -махнула рукой Серова. - Капля в море! Настоящая работа только сейчас начинается. Как прочитала постановление правительства, так всю ночь не могла уснуть от волнения. Я уже прикидываю, что из тех моих пород пригодится для лесной полосы. Ведь по Уралу посадки пойдут террасами, и в нижней части почвы будут схожи с нашими. Я, признаться, совсем было распростилась с пустыней, даже собиралась на покое написать о своих опытах озеленения - подвести, так сказать, итоги жизни...  А, оказывается, главное-то впереди!  Теперь поставлен вопрос уже не о лесонасаждениях на гектарах, как это было у нас, а на тысячах  километров  пустынных земель.

     - Да, - подхватил Васильковский, - и это означает, что улучшенный климат распространится не на гектары, а на тысячи километров. И проблемы градостроительства в пустыне также будут решаться на тысячах километров.

          - Но я уверен, - заметил Арефьев, - что тот жилгородок и его парк не затеряются бесследной песчинкой на этих обновленных просторах.

       - Ни в коем случае! - воскликнул Васильковский. -Опыт строителей на маленьком полуострове найдет свое приложение на огромных солончаковых территориях. -

      - Да, - воодушевляясь, произнесла Серова, - ведь вся эпоха и все мы вместе с нею - в неустанном, непрерывном, я бы сказала, в повседневном творчестве.

               И, уже покидая выставку, прощаясь с былыми

соратниками, "садовод "пустыни" добавила:

         - А раз так, то до свидания, до новой встречи там, за Каспием. Ведь это вполне возможно, не так ли ? –

             В 1950 году Александр Васильевич Арефьев, избранный членом-корреспондентом Академии архитектуры, был назначен главным архитектором города Севастополя.

            Вскоре были опубликованы постановления правительства о великих стройках коммунизма на Волге, Днепре и Аму-Дарье. В Москву был вызван архитектор Васильковский. Он был в то время директором Института градостроительства в Ленинградской Академии архитектуры. Васильковскому поручили проекты новых жилищ в зоне канала.

      К тому времени Севастопольский горсовет пригласил талантливого борца с пустыней,  Елену Федоровну Серову руководить озеленением города на Черном море. Елену Федоровну охватило волнение, какого она давно не испытывала.

        - Зовут в Севостополь, дело замечательное, но вот как раз начинают канал в Кара-Кумах. Как мне быть? -советовалась она со своим старым учителем Дубянским.  -Ведь обидно, Владимир Андреевич: отдать двадцать пять лет жизни этим пустыням и остаться в стороне, когда там такое начинается... Как вспомню, сколько мы плутали вдоль этой старой изменницы Аму-Дарьи...

- Но ведь с тех пор много воды утекло и испарилось из старой  "Дарьюшки", - присоединилась к разговору Елена Андреевна  Дубянская, которая много лет назад, в 1922 году, отправилась с Серовой в далекий Гурьев. - Хватит ли у вас, Елена Федоровна, сил снова начать жизнь на раскаленных песках? Ведь годы уже не те. Есть же физические пределы.

         - Нет, отчего же, - заметил профессор, поглаживая аккуратно подстриженные усы и бородку, отливавшие серебром на розовом загара лице, - если соблюдать правильный "пустынный" режим - не пить в жару холодной воды, не обедать, пока солнце не сядет, то можно отлично приспособиться к тамошней жаре и в наши годы. Главное - не распускать себя...

          В тот вечер по поручению Института лесоводства Академии наук Елена Серова, разворошив "пустынный" архив; начала писать статью о своем опыте парковых насаждений на засоленных безводных почвах пустыни.

Весной 1951 года Васильковский уехал в Кара-Кумы.

- Вы здесь нужны,- сообщил он Серовой.- Вас ждут.

          А на Волге уже шумели великие стройки, чтобы живительные воды направились как раз туда, на Прикаспийскую низменность, на те самые земли, где происходили события, описанные в этой книге.