Мои сверстники, наверное, помнят, с каким нетерпением мы ждали начала ледохода на Волге — и первую весть о нем приносила "однорка", щит на крыше гремящего трамвая. А дня через три: "Полный ледоход!" — и все устремлялись на Устье, где Казанка впадала в Волгу — можно ли такое пропустить, опоздать...
      "Однорка" набирала ход от Кольца по Проломной (сейчас ул.Баумана), за Булаком поворачивала на дамбу, соединявшую центр с Адмиралтейской слободой, добегала до "РАМ" (механические мастерские фабриканта Рамма), а от лесопильного завода до Устья пешочком четверть часа.. Городские до отказа забивали трамвай., висели на подножках, слобожанам ничего не стоило прогуляться до Устья. Летом ставили там дебаркадеры и пристань, обустраивался целый поселок речников с конторами, лабазами и рыбными лавками, зимой же он замирал и начинал оживать с пробуждением реки. А в ледоход на берегу — куда ни глянь — толпы народа, зорко все подмечающего. С неутихающим гулом, перекрывая голоса, Волга взламывала потемневший покров, уносила на скрежещущих глыбах зимний хлам и мусор, бросовый домашний скарб, скирду сена или вмерзшие в лед сани.
      Волнение охватывало людей, когда посередь тросов оказывались ошалевшие кошка или собака, — смельчаки бросались на выручку, перескакивали с льдины на льдину с багром в руках и вызывали восторг толпы, если удавалось спасти живое существо.
      Возвращались домой как с большого праздника, какой бывает раз в году, и всю дорогу толковали об увиденном на очнувшейся реке.
      Когда полая вода захватывала адмиралтейские луга на много верст, на берегу этого моря разливанного слобожане разводили костры, варили в котлах смолу, конопатили лодки, густым черным варевом замазывали пазы — и уже через неделю целая флотилия выходила на промысел бесхозных бревен-топляков, отпавших от плотов в верховьях. Их вылавливали баграми и бечевой тащили к берегу. Дружной ватагой выволакивали на бугор, просушивали на солнце, а к концу лета ладили срубы. Из этого дармового дерева были выстроены дома в Кривом переулке, неудобье распиливалось на дрова.
      Вода стояла до середины мая. По воскресеньям и праздникам до позднего вечера катались на лодках, разносились окрест переливчатые страдания тальянок и отчаянные голоса удалых певцов, подогретых брагой.
На праздники я всегда приезжал в слободу к бабушке. Ее дом высился на бугре, в самом конце Кривого переулка. "Кривой" напрямую выводил с Московской улицы к заливным лугам, и когда я шагал знакомой дорогой, за оградой правого порядка хрюкали поросята, а на другой стороне, где жили татары, гоготали гуси. Выплывал на дорогу пырин с веером радужных перьев на хвосте, которые я часто подбирал, любуясь окраской.
      До христианской пасхи был рамазан, мусульмане чинно шествовали в мечеть неподалеку от Кривого переулка, отмечали свой праздник тихо-спокойно: вина не пили, хмельное запрещал Коран. А когда наступала пасха и звонили колокола Боголюбской церкви, православные собрались к заутрени и почти никого не оставалось в домах по правую руку.
      Вечером, в отличие от мусульман, у нас затевалось обильное застолье, пахло в доме куличами и хвоей, в ней покоились крашеные яйца с выведенными буквами "ХВ". Обыкновенно христосовались, отодвигая все мелкое, наносное, зачиналась песня, а потом высыпали на бугор подышать свежим воздухом, полюбоваться широким разливом Волги.
      Разная была вера, но все в околотке раскланивались, спрашивали, не нужна ли какая помощь, здоровы ли дети, как себя чувствуют старики. Дома для гостей всегда были открыты, двери не запирались, только ворота, чтобы скотина до срока не выбралась на волю. Перед аксакалом снимали шапку. Слово старшего было законом, ему не смели перечить.
      После половодья трава еще не успевала подняться — мы с Абдулкой отправлялись в луга, собирали позеленевшие стреляные гильзы. Набрав их целые подолы рубах, несли Мариам-апе, за это она давала нам пугачи, точь-в-точь револьверы, и листы "боевых" пробок. А когда трава вымахивала в рост человека, с этим оружием выходили охотиться на "диких зверей" — слава богу, их в наших "джунглях" было видимо-невидимо — и пуляли налево-направо, пока не иссякал весь боевой запас. Мы хорошо понимали друг друга — по жестам, перемешивая русские слова с татарскими.
      На Устье после паводка работал плавучий ресторан, слобожане заказывали стерляжью уху, заливного осетра — и все это дешевле мясных блюд. А у лабазов висели связки вяленого леща, воблы, выбирали ту, у которой золотились жиром плавники. Сухая валялась на земле, никто не подбирал, когда отборная стоила копейки. Дешевой была и красная икра тараньки из бочек. Сдобренная подсолнечным маслом и заправленная репчатым луком, она казалась вкуснее паюсной и зернистой, хотя и те-то не были редкостью и подавались к праздничному столу. А уж домашнего соленья и варенья у тети Жени было полным-полнехонько.
      У живших на окраине были участки земли, которые давали побочный доход — весомый довесок к столу, и они обходились без рынка. Здесь рабочий люд приохотился к сельскому труду.
      В отличие от Козьей или Ягодной слобод, по укладу больше деревенских, Адмиралтейская всегда была фабрично-заводской окраиной, до революции Алафузовские заводы считались крупнейшими и значительными в России: Алафузов снаряжал и одевал армию. После него фабрика продолжала выпускать армейское обмундирование и была на хорошем счету. Когда я гостил у бабушки, жил в доме дяди Андрюши и тети Жени, на зорьке поднимался вместе с ними, заслышав протяжный фабричный гудок. Дядя Андрюша работал слесарем-котельщиком на заводе "Серп и молот", тетя Женя — закройщицей на швейной фабрике. Все на одной улице Клары Цеткин, и моим родственникам было по пути. Мы оставались вдвоем с бабушкой — она ходила за поросенком и пропалывала грядки, да еще готовила обед для дочери и зятя, которые приходили "без ног". Но я видел: чаще всего валится с ног бабушка, жалел ее и любил больше всех на свете. Она прижимала мою голову к теплому животу, снимала медным пятаком синяки и шишки на лбу, заработанные на улице... ,
      В годы НЭПа, когда разрешили свободную торговлю, частное предпринимательство, только ленивый мог не воспользоваться дарованной свободой и жаловаться на судьбу. Наши дальние родственники Тупоноговы были известными в слободе краснодеревщиками, работали на дому — от заказчиков не было отбоя. Поговаривали, чуть ли не в каждой квартире стояла мебель "от Тупоногова", хоть сейчас на выставку: дубовая, с художественной резьбой, она была произведением искусства. Два брата Петра Андреевича тоже были столярами и плотниками. В компаниях шутили: "Тупы на ногу, зато востры на руку". На побегушки не годились, а уж от своего дела не оторвешь: готовы стоять за станком двадцать четыре часа в сутки.
 

      Мы с матерью любили бывать у них. Нас всегда встречали как желанных гостей. Дом у Тупоноговых двухэтажный, лестницы с перилами, дверные ручки бронзовые с фигурным вырезом, двор широкий, заросший травой-муравой: было где разгуляться гостям после щедрого застолья!
      И улочка Жуковка — напрямую к остановке поезда — тоже была зеленой, незатоптанной: по дороге никто не ездил, а ходили по ухоженным тротуарам.
      Меня порой донимало: почему нет у нас, кроме бабушки и тети Жени, родных — таких же вот добрых веселых людей, как братья Тупоноговы? Мать говорила, что ее братья умерли в голодном и холерном двадцать первом году, когда косило все Поволжье. Только много позже я узнал, что один мой дядя был политическим ссыльным, а другой — Михаил, он помоложе Степана, воспитывался у купцов Хворовых, успел до революции закончить Казанскую юнкерскую школу и в гражданскую оказался на стороне белых.
      Когда мы с Абдулкой собирали стреляные гильзы, и в голову не приходило, что они были начинены когда-то порохом и свинцом, что в этих лугах проходила линия фронта — на костях красных и белых вымахивает в рост человека бурьянная трава. Что именно здесь по прихоти судьбы встретились два родных брата, сошлись почти лицом к лицу. Оба остались в лугах, полегли в землю, она одна и могла их примирить...
      Сытое пятилетие НЭПа пролетело как миг, не оставив надежды на лучшую жизнь.
      В тридцатом году согнали истинных хозяев с земли. Быстро поредели порядки и в Кривом переулке, не стало слышно ни поросят, ни гусей, все замолкло, онемело, как перед страшной грозой. Разломали мечеть, борясь с "религиозным дурманом".
      Кого бы я ни спрашивал сейчас в Адмиралтейской слободе, никто не ведает, где находится Боголюбская церковь, а вот где тюрьма, знает каждый.
      Когда начали разрушать храмы, дошла очередь и до Екатерининской (Боголюбской) церкви, где меня в 21-м году крестили. Снесли купол и колокольню, центральную часть здания приспособили под КПЗ. Зашоренные окна, высокий каменный забор и — уцелевшая часть храма с сохранившейся живописной композицией, с богатым архитектурным и скульптурным декором, рельефным узором из тесаного кирпича. Искусные строители возводили храм на века, не ведая, что святыня будет разорена и подвергнута надругательству. Теперь в слободе нет дороги к храму, а есть прямая дорога к тюрьме. К бывшей церкви примыкает современное здание для заключенных, возле высокой каменной стены припаркованы легковые машины МВД...
      Стали прижимать домовладельцев, Тупоноговы передали государству свой дом, оставив для себя только две комнаты на втором этаже. А чтобы фининспекторы не задушили налогами, столярный станок разобрали и спрятали до лучших времен. Еще надеялись...
Когда я приехал из города навестить бабушку, Кривой переулок показался сирым и голым, словно его в одночасье раздели неведомые пришельцы, и я бегом-бегом припустился по дороге, только бы скорее добраться до дома на бугре. В соседних домах, чудилось, ни души, ровно вымерло все вокруг, меня уже охватывал страх, что и дом бабушки опустел, люди покинули эту окраину.
 

      Господи, как я рад был Дружку, который выскочил из конуры, едва я открыл калитку, и, положив лапы мне на грудь, лизнул в щеку!
      Бабушка поднялась с лежанки, прижала мою голову к груди, тяжело вздыхала, будто прощалась со мной.
      На всю жизнь я запомнил ее слова: деревья сбрасывают листву в тихую погоду на приствольный круг, потом на эту подстилку ляжет снег — и перезимует дерево до весны, не боясь заморозков. А сорванные ветром и унесенные невесть куда листья оголят землю — промерзнет она глубоко, и тогда никакой злак на ней не взрастет. Ворох листьев сметут метлой с неурочного места, сожгут в кучах без всякой пользы...
      Как сорванные листья, ушли из жизни и дядя Андрюша, и бабушка, и мастера Тупоноговы, и улочки Жуковки не стало, словно не было никогда.
      Мы отринули и осмеяли патриархальный уклад, который был ближе человеческой душе, чем все режимы, которые нам привелось пережить.
      Теперь у людей другое зрение, другой слух, и уклад жизни особый, который порой трудно воспринять — с этим уже ничего не поделаешь. Все окрест изменилось до неузнаваемости. И все-таки я отправился по старым местам, где не осталось никакого следа от давних времен. Шагаю по бетону набережной: бездушные жилые башни, за ними — разлив Куйбышевского водохранилища.
      Опять слобода оказалась, как в половодье, в окружении, только охваченная стоячей водой уже надолго, если не навсегда. Не видно чаек, не слышно их пронзительных голосов, не бегают по песчаным откосам голенастые кулички, не стоят на мелководье цапли, выслеживая добычу, нет столетних осокорей, на которых вили гнезда грачи.
     Свято место пусто не бывает: на набережной, где когда-то слобожане смолили лодки, теперь выстраиваются в ряд коттеджи, сработанные под старину, с ажурной металлической оградой и железобетонной стеной, через которую разве что птица перелетит, а прохожим надо обходить стороной...
      Ну, что же, место — самое подходящее: современные хоромы будут стоять на самом берегу широкого залива. С лодочной станции каждое лето станут выходить на широкий простор катера.
      Строятся коттеджи быстро, сноровисто, толково. И дай Бог новым хозяевам добрых новоселий!
     Новое время, новый уклад жизни. Скоро от прошлого здесь не останется и следа, все канет в лету. Но есть ли бу¬дущее без прошлого?..
      Иду по вехам памяти, проведя мысленную линию от полотна железной дороги до татарского кладбища с умолк¬нувшей соловьиной рощей — оно осталось на крохотном пятачке земли.
 

      Где-то на полпути стоял дом дяди Андрюши, там жила моя бабушка — самый драгоценный для меня человек. И словно кто подсказал: "Остановись!" Вот на этом месте жил, дышал дом — последний в Кривом переулке. С этого бугра открывался широкий простор лугов. Отсюда дядя Андрюша запускал воздушного змея — и он, урча, взмывал в высокое небо Зилантом, о котором сказывала бабушка. Мне представлялось, как по ночам, слетев со своей горы, дракон отправляется через наши луга на озеро Кабан пить воду. Мнился Зилант таким же хвостатым, как змей дяди Андрюши. Только много позже я увидел его изображение на странице старого путеводителя по Казани: хищная птица с сильными толстыми лапами, с полураскрытыми крыльями, а хвост узкий, змеиный, свернувшийся в кольцо.
      У каждого уголка земли своя биография, особые приметы. В Казани были слободы Ягодная, Козья, Плетени, Суконная — и уж в самом названии как бы заключался адрес, запечатлелось их призвание. Но Адмиралтейская не выстраивалась в этот ряд: ее биография уходит в глубь времен, вписана в одну из нескучных страниц истории России. По указу Петра Первого в 1718 году на берегу Казанки, на пахотной земле Зилантова Успенского монастыря и населенного угодья Бишбалты было заложено адмиралтейство Каспийского флота. Соорудили верфи, поставили корпуса материальных и провиантских складов, построили чертежные и шлюпочные мастерские, казармы, жилища для работных людей. Место как нельзя лучше: рядом Волга, кругом еще не тронутые дубравы, сосновый строевой лес, пригодный для корабельных мачт; кроме того, в окрестности много сел и деревень — крестьяне были приписаны к Адмиралтейству. Русские, татары, чуваши, марийцы заготовляли и вывозили лес, стали тесальщиками — Яашманами, как их называли тогда на немецкий манер. Они же отвечали за Сохранность каждого дерева, которое клеймилось царскими "вальдмейстерами".
      Территория Адмиралтейства была окружена каналом, в воде которого засаливался дуб. Соль доставляли на волжских судах и возами по сухопутью. Кроме того, канал хоронил от пожаров, ведь рядом быстро вырастала обширная слобода, разноязычное население которой уже насчитывало около ста тысяч человек. В слободе жили корабельные мастера, капитаны, матросы, солдаты, караульные начальники, а также плотники, пильщики, столяры, кузнецы, литейщики...
      Спускали суда со стапелей во время весеннего разлива Казанки и Волги. Корабли шли до Каспия по "широкой" воде. Уже через шесть лет на Каспийском море развевались вымпелы пятнадцати судов казанского строения, на одном из них во время Персидской войны впервые в истории русского флота был поднят генерал-адмиральский флаг! За сто лет из Казани для Каспийского флота было поставлено около четырехсот судов.
      Дела давно минувших дней, казалось, не оставили заметного следа, но дух петровских времен еще не так давно сохраняла Волга, какой создала ее природа.
      Адмиралтейская слобода находилась на полпути от центра города до Устья. В весеннее половодье пристань переносили оттуда к самой слободе, которую окружало с трех сторон разливом Казанки и Волги. Подвижка рек строго учитывалась и в петровские времена, почему и заложили Адмиралтейство на незатапливаемых местах. И я еще застал Волгу такой, какой ее видели петровские судостроители.
Сейчас на Волгу меня не тянет. Да и нет быстротечной красавицы, не увидим мы больше буйства пробуждающейся реки, когда она взламывала ледовый нарост и уносила стремительным течением все лишнее, случайное. Теперь мусор уходит на дно, пенится у берегов — а мы все ждем, когда кто-то откроет шлюзы, кто-то даст выход застоявшейся воде...

Железнодорожный мост через Казанку
Казань. Спасательная станция	Пристань на Казанке
Казань. Волжские пристани	Казань. Подлужная улица во время разлива Казанки
Казань. Речное училище	Казань. Пороховой завод
Кизическая дамба и вид на Казанский кремль	Кизическая дамба и Горбатый мост через Казанку
Казань. Стоянка барж	Казань. Река Казанка
Волга. Романовский железнодорожный мост близ Казани
Казань. Театр Алафузова	Казань. Русская Швейцария. Павильон Алафузовых
Казан. Зилантов монастырь	Волга. Казенная пристань
Казань. Волжская пристань	Волга. Нефтяной караван вблизи Казани